В.А.Чудинов

Расшифровка славянского слогового и буквенного письма

Апрель 12, 2007

Эпиграфика и этимология на уровне популизма

Автор 08:13. Рубрика Исследования по русскому языку


Популистский уровень. Отказавшись от рунной магии, лингвистика на своем профанном уровне смогла понять структуру предложения, словосочетания, слова и морфемы, так что вполне овладела пониманием речи как средства общения и передачи знаний. В отличие от других наук, в языкознании к исследователям предъявляются повышенные требования, состоящие в знании ими не одного, а нескольких иностранных языков. Поэтому защит докторских диссертаций по языкознанию происходит обычно меньше, чем в других науках.

За годы советской власти образовательный уровень населения постоянно повышался, и достиг обязательного десятилетнего обучения. В целом слой интеллигенции оказался достаточно грамотным и образованным. Однако существовал один изъян: иностранным языкам школьников не столько обучали, сколько с ними знакомили. Это было сделано сознательно, чтобы обычные советские люди не могли свободно входить в контакт с иностранцами. Поэтому лингвистический уровень населения оставался довольно низким. Тем самым между завышенным уровнем профессионалов-лингвистов и заниженным уровнем основной части населения образовался весьма крупный зазор. Обычный человек практически не понимал ученого из области лингвистики. Это создало удобную питательную среду для лингвистического популизма, когда сложные научные построения специалистов низводились до уровня понимания обычного человека.

В лингвистике известно выражение «народная этимология». Под этим явлением ученые имеют в виду желание передать иностранное слово средствами родного языка и тем самым «прояснить» его смысл. Например, слово студент, неизвестное для человека, незнакомого с латинским языком (где оно означает «учащийся»), заменяется словом скудент, что означает скудно живущий. Слово становится понятным, родным, однако его реальная семантика весьма сильно деформируется. Не все учащиеся живут бедно, поэтому уже это не соответствует действительности. Но хуже обратное положение: далеко не все бедно живущие становятся учащимися. Так что здесь смысл меняется настолько, что перед нами, по сути дела, появляется совершенно иное слово. Или, например, слово садист, которое осмысливается, как постоянно садящийся человек. Так могут полагать люди, ничего не слышавшие о маркизе де Саде. Слово довлеть ныне понимается, как давить. Существуют и другие примеры.

Искажение смысла возможно и в родных словах в условиях их неудачного акустического расположения. Так, например, конечные согласные оглушаются, иногда до полного исчезновения. Это может привести к полному изменению их значения. Так, в пословице «попал, как кур в ощип» в слове ощип звук П произносился очень оглушено, и, наконец, исчез. Теперь многие люди произносят ее как «попал, как кур во щи». На сегодня лингвистика не относит подобное явление к «народной этимологии». Однако суть этих явлений одна: сделать слово роднее и понятнее. Крестьяне давно перестали ощипывать кур, да и само крестьянство почти исчезло; в наши дни этим занимаются на птицефабриках, где работает ничтожные процент население, так что слово ощип знают в наши дни уже не все носители русского языка. Зато слово щи пока еще известно всем.

Я предлагаю ввести для подобных явлений, то есть для редукции непонятных лингвистических явлений к общепринятым (на уровне простого, возможно даже необразованного носителя родного языка) термины лингвистический популизм (а так же  популизация). Популизацию я отличаю от популяризации; под последней я понимаю внедрение каких-то явлений в широкую народную среду. Популярно то, что любимо народом и имеет спрос. Напротив, продукт популизма рассчитан на низкий уровень образования, некритическое восприятие, и в целом, народу не нужен. По большому счету, продукт популизма принижает народ и дает ему лингвистическую баланду вместо еды.

Конкретные виды лингвистического популизма. В основе трудов популистов от лингвистики лежит убеждение в том, что чисто акустическое явление, слог, имеет смысл. Когда-то, очень давно, на заре развития языка, так и было, однако к настоящему времени какие-то слоги упростились до одного звука (приставки с, к, в, о, у), тогда как другие слоги соединились попарно, утратили последний звук и стали корнями (лог-лаг, бер-бир и т.д.). Иными словами, трансформация слогов привела к тому, что они стали морфемами.

Преимущество деления слов на слоги, а не на морфемы при исследовании их смысла для исследователя состоят как раз в том, что конкретного смысла за этими слогами и не закреплено, а потому их можно наделить любым произвольным смыслом. При этом вполне достаточно дать смысл всего нескольким исходным слогам, как остальное будет, как бы самой собой, создавать запросы на новое осмысление. Например, приписав слогу РА смысл РАДОСТЬ, а слогу МА смысл МАТЬ, мы можем «понять», что РАМА - это РАДОСТЬ МАТЕРИ, МАРА - МАТЬ-РАДОСТЬ, но слово МАРКА заставит нас подумать о приписывании смысла звуку К. Допустим, мы приписываем для данного случая звуку К смысл КОРРЕСПОНДЕНЦИИ, тогда слово МАРКА будет «расшифровываться» как МАТЕРИНСКАЯ РАДОСТЬ ПО ПОВОДУ КОРРЕСПОНЕДЕНЦИИ. Но тогда возникает вопрос для слова КАМОРА - после К появляется звук А без определенного смысла. Поскольку в камере или каморе обычно содержатся преступники, разумно будет приписать звуку А смысл отрицания, тогда К+А+МО+РА следует «расшифровать» как ОТСУТСТВИЕ МАТЕРИНСКОЙ РАДОСТИ ПО ПОВОДУ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ.

Понятно, что так можно спокойно снабдить смыслом несколько десятков слов, и пока их мало, их смыслы пересекаться не будут. Поэтому, например, слово МАРАТЬ можно не рассматривать, ибо совершенно очевидно, что никакого отношения ни к РАДОСТИ, ни к МАТЕРИ это слово не имеет. Но как только мы выйдем за этот небольшой круг произвольно отобранных слов, мы совершенно явно обнаружим полное несоответствие их значения предписанному им смыслу. Иными словами, весь произвол нашей семантизации слогов выступит наружу, и данная концепция рухнет. Поэтому задача исследователя состоит в том, чтобы создать весьма небольшое число примеров.

Аналогичный подход применим и к письменным знакам. Мы можем приписать им какое угодно звуковое значение, и пока мы читаем ограниченное число слов, эти значения могут образовывать разумные слова. Но стоит увеличить длину текста, как вся разумность тут же улетучивается. Так, «дешифруя» письмо линейное А, Г.С. Гриневич прочитал слова ТАЛУЯ и РАТАМАДЕ, которые он принял за имена собственные. Что ж, в каком-то языке такое допустимо. Невозможно ни доказать, ни опровергнуть существование подобных имен собственных. Но вот слово ИЧАЧАРЕ, прочитанное им там же, уже плохо понимается как имя собственное. А наиболее разумной он представляет дешифровку, которая, будучи написанной сплошной, выглядела так: НЕДУСЕ?БЕИЧАСУДАА ЙЕТЕНИЖИВЬВИЕ. Затем он разбил текст на слова, совершив замены: ДУ = ДО, СЕ? = СЕ, ДАА = Д'А, ВЬВИЕ = ВЬЕ. Получилось: НЕ ДО СЕБЕ И ЧАСУ, Д(Л)А ЙЕ ТЕНИ  ЖИВЬЕ, то есть, ДО СЕБЯ И НИ ЧАСУ, ДЛЯ ЕЕ ЗНАМЕНИ ЖИВЕМ. Для знамени кого? На этот вопрос ответить невозможно, поскольку первый текст получился, как того и следовало ожидать, совершенно бессмысленный, а второй текст был призван извлечь хоть что-то разумное из этого нагромождения слов. И чем больше будет длина исходного текста, тем менее вразумительным будет выглядеть подстрочник его «перевода». Кстати сказать, при нормальной дешифровке наблюдается как раз обратная закономерность: чем длиннее текст, тем точнее определяется и значение каждого знака, и общее содержание послания.

Вообще говоря, разница между подстрочником (черновиком) и окончательным вариантом (беловиком) обычно невелика. Мог где-то ошибиться автор надписи, а где-то неверно прочитать и эпиграфист, какие-то места могли оказаться написанными неясно; лигатура могла быть разложенной не в том порядке. Вот эти-то незначительные огрехи и отличают подстрочник от беловика при нормальной дешифровке. Что же касается произвола при приписывании слоговому знаку некоторого смысла, то это в дальнейшем оборачивается генерацией совершенно непонятного подстрочника, и огромные усилия дешифровщик должен потратить на вытаскивание из него хотя бы какого-то смысла. Иными словами, чистовик эпиграфисту в таком случае приходится придумывать заново, опираясь на одному ему ведомые буквы подстрочника. Тем самым, нелепый подстрочник служит не источником окончательного текста, а неким антуражем, неким «трудным древним языком», с которого якобы приходится переводить текст. На самом деле этот якобы переведенный текст сочиняется заново.

Из этого вытекает вторая отличительная черта популистской «дешифровки»: слова подстрочника не анализируются на принадлежности к частям речи, а затем - на наличие в них рода, числа, падежа, или времени и лица. Не составляется и словарь встреченных в данном языке слов. Все это совершенно понятно, поскольку не то, что трудно, а совершенно невозможно требовать от сочиненной галиматьи, чтобы она имела одинаковые окончания в одинаковых падежах или лицах глагола. Ибо то, что в исходном языке было нормальным словом, теперь совершенно произвольно дробится на фрагменты, которые, к тому же, получают иное звучание. Так что эти квазислова вообще не могут иметь характеристик каких-то частей речи.

Налицо, таким образом, полное «опускание» не только исходного текста в пучину безудержной фантазии, но и девальвацию профессии дешифровщика. Отныне каждый, кому не жаль свободного времени, может сочинять свои тексты под предлогом того, что он якобы «улучшает» прежние дешифровки, «проясняет» в них некоторые несколько туманные места. В результате число «дешифровщиков» растет, множится и количество версий чистовиков одних и тех же документов, и возникает иллюзия какого-то прогресса в ранее неисследованной области. На самом же деле все перечисленные результаты - мыльный пузырь, который лопается при первом же критическом исследовании.

Тем самым, мы имеем все признаки научного мошенничества, когда дорогой научный продукт, требующий огромных знаний и навыков, тщательной многомесячной кропотливой работы, подменяется дешевым суррогатом. Правда, пока, в силу несовершенства законодательства, подобные деяния не попадают под уголовную юрисдикцию. Однако это не мешает нормальным ученым относиться к соответствующим популистам с плохо скрываемым раздражением. Мало того, что популисты приносят совершенно неверные результаты своих исследований - они еще обвиняют академических ученых в невежестве: дескать, как те не смогли додуматься до столь простых решений?

Таким образом, становится ясно, что никаких научных проблем популисты не решают, поскольку пользуются собственными фантазиями вместо строгих научных методов. Проблема объявляется решенной, а всякий ученый, который хотел бы решить ее по-научному, вступает в область уже известного для общественности и совершенно опороченную для остальных ученых. Приходится работать как бы на зараженной территории, что, разумеется, никакого удобства не представляет. Поэтому академическая наука, с интересом наблюдая за попытками популистов, все же не спешит заняться серьезными исследованиями в этом разделе науки с сильно подмоченной репутацией.

Социальная значимость. Однако если настоящим ученым достаточно быстро виден научный суррогат популистов, то для широких кругов лиц со слабой лингвистической подготовкой подобное положение вещей далеко не очевидно. В их глазах исследователь-популист не просто такой же ученый, как и его академический оппонент, но он значительно выше, ибо приходит к гораздо более радикальным выводам, чем осторожная академическая наука. Так что если эпиграфический суррогат замешан на патриотизме, от него достаточно сложно отделаться. К тому же в наши дни, когда попадание в ряды РАН стало чисто кулуарным делом самих академиков, и когда научной общественности подчас совершенно непонятно, за какие научные заслуги та или иная персоналия обрела статус академика РАН, возникло целое созвездие новых АН, основанных на общественных началах. Некоторые из них ведут профессиональную научную деятельность.

В этих условиях критерии научных заслуг популистов существенно понизились. Нельзя сказать, что популизм процветает только в эпиграфической или лингвистической среде; мы прекрасно помним популизм, основанный на пропаганде «подлинно научной мичуринской биологии» в противовес генетике, проповедуемый Трофимом Денисовичем Лысенко. Желанием понравиться партийной номенклатуре была продиктована и статья Акселя Ивановича Берга «Кибернетика», где эта наука была аттестована как «продажная девка империализма», чья задача - оглуплять рабочий класс. Так и видится картинка: вот рабочий-станочник в капиталистической стране заходит после тяжелой смены в книжный магазин, покупает книгу Норберта Винера «Кибернетика», штудирует раздел о положительной и отрицательной обратной связи в управляющих системах и тяжело вздыхает - нет и не может быть в усилителях отрицательной обратной связи, а в генераторах - положительной; все это - фантазии буржуазного ученого, чтобы оглуплять его, рабочего. А на самом деле якобы не существует ни прямой, ни обратной связи, имеется только бесконечная классовая борьба...

Понятно, что популизм выступает с антинаучных, обскурантистских позиций. Предлагаемые им якобы простые решения на поверку оказываются болотом, трясиной, из которых нет выхода. Однако для людей неискушенных слова популиста представляются верным, иногда даже единственно верным решением. И тем самым в его защиту выступает огромная аудитория его почитателей.

Более того. Сама критика кумира со стороны господствующей академической науки лишь подливает масла в огонь; сторонники популиста списывают эту критику на счет неприемлемости взглядов своего кумира сторонниками большой науки и считают ее своеобразной местью за решение важной научной проблемы. Поэтому публичные диспуты приводят скорее к раздуванию славы популиста, чем к утверждению научной истины. На ведение научного спора с соответствующей аргументацией не готова аудитория; даже если сам популист и решился бы на такое профессиональное обсуждение. Так что Олег Синько отчасти прав, говоря в своем ответе о том, что он ничего не проигрывает от критики, и даже напротив, критика делает его персону более привлекательной для читателя.

К сожалению, в обществе - свои законы функционирования информации, и исследователь кажется слушателю более понятным, если он достаточно хорошо «раскручен» средствами массовой информации. Он, что называется, на слуху, тогда как крупные ученые за пределами своего узкого раздела знаний практически неизвестны. Так что легкость восприятия его доктрины, соединенная с известностью его фамилии и усиленная его патриотическими позициями делает его поддержку со стороны населения и предсказуемой, и весьма весомой.

Заключение. Сказанное позволяет понять, что в условиях отсутствия цензуры, существования добровольных научных коллективов вплоть до альтернативных академий наук, относительной легкости публикаций результатов научного труда (по сравнению с советским временем) и сравнительно высокой востребованности публикаций по проблемам русской истории и древней русской письменности, возникает соблазн получить скороспелый результат не за счет длительного исследования эпиграфических источников, а путем кавалерийской атаки. Неважно, что полученный при этом эрзац не удовлетворяет многим критериям полноценного научного достижения; он, однако, приходит своевременно и удовлетворяет сиюминутные запросы простых людей в тех знаниях, в которых они нуждаются. Академическая наука пока на это неспособна.

Попытка научной критики очередного популиста воспринимается лишь как очернительство; аргументы научной стороны не воспринимаются в силу их сложности для неподготовленных людей. Однако, положение здесь вовсе не безнадежно. Надлежащая научная проработка эпиграфических памятников способна дать вместо суррогатов  подлинные научные ценности, в свете которых достижения популистов тихо умрут сами собой. Ибо пока они востребованы лишь «на безрыбье».

Написать отзыв

Вы должны быть зарегистрированны ввойти чтобы иметь возможность комментировать.






[сайт работает на WordPress.]

WordPress: 7.09MB | MySQL:11 | 0.466sec

. ...

информация:

рубрики:

поиск:

архивы:

Март 2024
Пн Вт Ср Чт Пт Сб Вс
« Июнь    
 123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031

управление:

. ..



20 запросов. 0.640 секунд