В.А.Чудинов

Многомерная история по Валянскому и Калюжному

Чудинов В.А.

Так получилось, что, найдя однажды и обнаруживая вновь и вновь датировки по Яру, я сблизился с последователями А.Т. Фоменко, объединившиеся в группу Хронотрон. В этой статье я хотел бы прокомментировать книгу двух авторов [1] в разделах «Предисловие», «Введение», и в нескольких главах.

Введение в хронотронику. «Знания превращаются в научные, когда целенаправленное собирание фактов и их описание доводится до уровня их включения в систему понятий, в состав теории... Иначе говоря, под понятием «наука» понимают и деятельность по получению нового знания, и результат этой деятельности - сумму полученных к данному моменту с ее помощью знаний, образующих в совокупности научную картину мира...» [1:574].

На первый взгляд - прекрасное определение, тогда как с моей точки зрения пригодное для знания, которое впервые оформляется в науку. Такого на сегодня осталось не слишком много, да и в предыдущие века считалось, что человечество познало почти всё, а то, что не познано, составляет крошечную часть по сравнению с тем, что познано. Но и тут имеется противоречие: новое эмпирическое знание на первых порах не имеет еще собственной теории, и потому в методологии науки такое знание получило название «преднауки». Совокупность знаний действительно создаёт картину мира, однако мы знаем несколько таких картин: мифологическая, религиозная, философская, естественнонаучная, гуманитарная. В своё время первый три казались строго научными, однако, уже, начиная с XIX века, позитивисты отказывали гуманитарным знаниям в статусе научных; для них наукой было только естествознание, тогда как всё остальное - метафизика, то есть, философия. Иначе говоря, с позиций каждой последующей формы общественного сознания предыдущая казалась весьма нестрогой (а в случае позитивизма - даже следующая форма). Но после того, как Томас Кун показал тесную взаимосвязь естествознания с социумом (а последний у него выступает под именем «научное сообщество») стало ясно, что вне социума нет и не может быть никакого знания - ни донаучного, ни самого научного.

Всё осложняется, когда новое знание НЕ включается в систему понятий, в состав теории. Тогда его можно назвать «псевдонаука», «лженаука» и т.д., а деятельность по получению нового знания, и результат этой деятельности - сумму полученных к данному моменту с ее помощью знаний, образуют в совокупности лженаучную картину мира. Более того, лиц, которые занимаются такого рода деятельностью (если они только не входят в узкую группу «неприкасаемых лиц», «небожителей») не только называют «лжеучёными», но могут даже назвать «шарлатанами» или «мошенниками», особенно, если их результаты начинают конкурировать с результатами признанных учёных. Никто не пытается проверить, насколько это альтернативное учение лучше или хуже академического в каких-то отношениях; оно отвергается по чисто социальным причинам: нет надлежащего образования, «образование есть, но не в том объёме» или «не с той специализацией», «нет большого опыта работы», «публикации произведены не в тех издательствах», «опубликованная статья не прорецензирована, или прорецензирована не тем учёным» и т.д. Всё это, по большому счёту, не имеет значения, ибо «дважды два равно четырём» независимо от уровня образования или научной репутации журнала.

На мой взгляд, помимо науки уже ставшей, зрелой, имеется наука становящаяся. В ней не решены еще некоторые проблемы, которые будут решены тогда, когда будет накоплен некоторый багаж нового знания. Предъявлять к становящейся науке завышенные требования - всё равно, что требовать от трёхлетнего ребенка знания конституции страны или умения дифференцировать и интегрировать хотя бы в объёме средней школы. Именно поэтому новое знание в становящейся науке совершенно НЕ ОБЯЗАНО вписываться в существующие теории. У него позже появится своя теория.

«Отвечая на вопрос, что исследуется, мы раскрываем природу предмета науки, тогда как отвечая на вопрос - как осуществляется исследование, мы раскрываем природу метода исследования... Метод настолько тесно связан с научным познанием мира, что каждый существенный шаг в развитии науки обычно вызывает к жизни новые методы исследования. Поэтому об уровне развития той или иной науки можно судить и по характеру применяемых ею методов» [1:574].

И опять: в первом приближении верно, хотя по большому счёту неточно. В науке различают объект и метод, и то, что авторы понимают под предметом, обычно называется объектом. А предмет вырезается из объекта только с помощью частнонаучного метода, тогда как общенаучные, а тем более философские методы, а также применение логики и математики, как правило, новых наук не создают. И опять: авторы имеют в виду крупные естественные или науки, такие как физика, химия, геология, или лингвистика, история, политология, социология. Но такие науки уже созданы, и сейчас идёт процесс возникновения внутри них новых подразделений, а также переосмысления старых, так называемых вспомогательных наук.

Например, существует эпиграфический метод, который сводится к чтению надписей на родном языке или, чаще, на других языках, но написанных необычным способом: выдавленных на металле, выцарапанных на глине или камне, вычеканенных на бронзе, вмятых шилом на бересте, сделанных зарубками на дереве и т.д. В задачу эпиграфики входят те проблемы, которые ставит перед ней историография (почему она и считалась всегда наукой вспомогательной): имеется ли на артефакте надпись, символ или рисунок; если имеется, то какому этносу принадлежит, желательно также знать время создания, хотя бы приблизительно. Полное решение эпиграфической задачи - это прочтение, истолкование и точный перевод надписи.

Я, например, претендую на создание микроэпиграфического метода, который выявляет мелкие и слабоконтрастные надписи, а также надписи в составе иных графических средств: символов, узоров, орнаментов, рисунков. Результаты этих чтений образуют тело науки микроэпиграфики. Эта наука создаётся автоматически, но как наука прикладная. Для того чтобы она стала полноценной, она должна решать более сложные задачи, например, создавать некоторые исторические источники. В таком случае она в перспективе может перерасти в науку под названием микроэпиграфическое источниковедение, раздел уже существующей академической исторической дисциплины,  источниковедения. После раскрытия датировки по Яру, она создаёт весьма точный массив исторических источников, хотя, разумеется, при их создании возникают свои проблемы.

«Логическая связь в системе научного знания воспринимается как необходимая, вытекающая из фактов, или ранее установленных истин.  Это именно та причина, по которой аргументированный результат научного познания выступает как нечто всеобщее и приобретает убедительную силу для людей, обладающих необходимой культурой мышления» [1:574].

Но ведь логическая связь существует не только у устоявшегося, но и у становящегося знания. Так что это - не критерий отличия признанной науки от непризнанной. - К большому сожалению, могу констатировать, что оба автора усвоили только внешнюю, необходимую часть методологии науки, но совершенно не задавались проблемой становящегося знания, к которому они как раз и относятся.

Предисловие. «История науки - это история процесса накопления знаний многими поколениями людей, их осмысления и оформления в теориях учёных-одиночек, их пересмотра и применения в практике» [1:].

С этим тоже нельзя целиком согласиться. Так называемые «учёные-одиночки» реально были лидерами, работавшими в рамках монастырей, или коллектива иных единомышленников, о которых, однако, в те времена не было принято писать. Знали только авторов книг или концепций. Так что и это утверждение, с точки зрения обыденного сознания верное, не слишком точно с позиций методологии науки.

«Она давно выстроена историками, отшлифована ими и растиражирована в тысячах книг» [1:5]. И это тоже - скорее обычная точка зрения, нежели результат специального исследования. На заре моей научной деятельности я несколько лет сотрудничал с ИИЕТ - Институтом истории естествознания и техники АН СССР. И там выяснил, что специально историей науки занимается очень небольшое число  исследователей. И это число не может быть большим, поскольку тут требуется соединение двух профессий - историка и специалиста в узкой научной области. Таких профессионалов не готовит ни одно учебное заведение.  А когда мы начинаем исследовать любую конкретную область научного знания, то там конкретных исторических данных всегда очень немного, да и те нужно многократно проверять. Скажем, известно, что кто-то совершил научное открытие. Но тут же возникает вопрос: а что он открыл. Так, например, аптекарь Шееле, как говорят многие учебники, открыл кислород, даже держал склянку с кислородом в руках. Но реально Карл Вильгельм Шееле (1742-1786)  впервые получивший  глицерин, а также открывший  тетрафторид кремния (1771 год), оксид бария (1774 год), мышьяковистый водород (1775 год), винную (1769 год), мышьяковую (1775 год), кремнефтористоводородную, фтороводородную (1771 год), щавелевую, мочевую (1776 год), молочную (1780 год), синильную (1782 год) кислоты, все-таки НЕ открыл кислород. В труде «Химический трактат о воздухе и огне» Шееле описал получение и свойства «огненного воздуха» и указал, что атмосферный воздух состоит из двух «видов воздуха»: «огненного» - кислорода и «флогистированного» - азота. Так что он открыл «дефлогисированный воздух», а не «кислород». Шееле первым получил и исследовал перманганат калия - всем известную "марганцовку", которая теперь широко применяется в химических экспериментах и в медицине, открыл сероводород.

На этом примере мы видим, что историко-научный факт обладает своей спецификой, которую должен понимать историк науки, но которая ускользает от обычного историка. Обычный историк не заметит тут никакой разницы. Между тем - одно дело открывать соединения,  и совсем другое - химические элементы. Так что ошибкой Шелле было не присвоение странного на наш взгляд названия кислороду и азоту, а их понимание как соединений, а не предела химического деления вещества.

«И вот мы стоим перед этой грандиозной монолитной постройкой, как некогда Николай Коперник перед хрустальным сводом Неба, и думаем: а действительно ли знание развивалось таким причудливым  и сложным образом, нельзя ли представить процесс научного взросления человечества более живым, естественным и рациональным?» [1:5].

Очень полезная и важная мысль. Но, как это ни покажется странным, человечество сначала изобретает что-то очень сложное, а потом ощупью, с трудом, приближается к более простому решению. Первый электродвигатель, придуманный в XIX веке, был наиболее сложным из всех возможных. Да и Коперник упразднил систему эпициклов и эпициклоид, придуманных для описания движения планет вокруг неподвижной Земли. Иначе говоря, более ранняя планетная астрономия была более сложной, чем его система. Вот и Всемирная история, написанная с христианских позиций, оказывается в меру теологической, в меру политизированной и в меру рационализированной, в то время как «новые хронологи», программа «Хронотрон» и я ищем естественноисторический процесс.

В связи с этим я вижу свою задачу не в том, чтобы «разоблачить» «историков-лжецов», не в том, чтобы «сорвать маски с подлых обманщиков», а чтобы понять, где кончается истина и начинается неточность, заблуждение или сознательный обман. Я не буду на утреннике в детском саду громко кричать, что дед Мороз - это дедушка одного из детишек, а Снегурочка - учительница из соседней школы; я с удовольствие прослежу, какую радость они доставили малышам, и только если они не справились со своей задачей, я поговорю лично с ними. Точно так же и в историографии. Прежде, чем развенчивать существующую академическую историографию, полезную во многих отношениях, я хотел бы узнать, почему и как она сложилась. Пока я фиксирую расхождения между ней и надписями на исторических артефактах.

И только позже, узнав, что и как внесли в нее теологи, политики и философы-рациоаналисты, я смогу понять, на каком историческом этапе она сыграла максимально позитивную роль, а на каком этапе от нее следует отказаться, либо ее подкорректировать.

«Давайте попробуем, как бы грубыми мазками, описать то, что мы знаем. Но сначала определимся, что имеется в виду под словом «наука». Если наука - это деятельность людей по получению и первичной обработке знаний, то начало этого процесса лежит в доцивилизационном периоде, в каменном веке» [1:5]. Мысль понятная, но выраженная, на мой взгляд, неточно. Каменная индустрия - отнюдь не примитив, и пирамиду Хеопса нам сегодня вряд ли возвести. Неизвестно, какого уровня были знания в период расцвета каменной индустрии. Кроме того, автор игнорирует первичную систематизацию знаний в виде определенного мировоззрения, как если бы сами знания образовывали хаотичный массив.

«Если науку воспринимать как форму общественного сознания, приведшего к появлению доказательного вида знания, то ее история начинается в древней Греции с VI века до н.э.» [1:5]. С высоты моего сегодняшнего понимания, полученного путём чтения текстов этой самой «древней» Греции, речь реально идёт от Скифии Яра примерно XII века н.э., а эта скифская мысль во многом повторяла утраченную науку Яровой Руси, Арконы. Поэтому те, исходные формы доказательности, мы пока не знаем. Да и сама книга авторов посвящена поискам более ранних форм научной мысли. Но авторов пока интересую грубые мазки: первичное знание - каменный век, доказательное знание - древняя Греция, и остаётся третья форма, которую они тотчас и провозглашают: «Наука как социальный институт - Новое время, XVI-XVII века, когда появились работы Иоганна Кеплера, Христиана Гюйгенса, Галилео Галилея, Исаака Нюьтона, когда возникли научные общества». - Выше я уже писал, что предполагать, будто бы наука прежде являлась деятельностью одиночек (хотя она оформлялась в книгах именно так), это некий околонаучный миф.

«Нас интересует тот период развития науки, который предшествовал Новому времени, когда знание возникало, исчезало и вновь возникало по мере своей востребованности. Давать какую-либо хронологию и имена первооткрывателей этого периода очень сложно. Да, наверное, и не надо: время деталей еще не пришло. В первую голову следует разобраться с общей схемой, а она довольно удивительна» [1:5].

Это читать приятно, ибо пока такую задачу - описать предысторию науки, вряд ли кто-то ставил перед собой.

«Итак, начало науки как доказательного знания относится к Греции» [1:5]. Полагаю, что авторы тут повторяют не собственную, а утвердившуюся в общественном сознании и западную по происхождению истину. Но дальше они же показывают, что принятие такого положения приводит к удивительным выводам: «Каждому известно, что Греция - это прежде всего Балканы и острова Эгейского моря. Но вы будете удивлены: география возщникновения и развития греческой науки - это малая Азия, север Египта, Сицилия, юг Апеннинского полуострова. Общее у них - греческий язык, и не более того. Это - первая странность» [1:5]. - Так получилось в результате создания академической историографии в виде мифологии Нового времени. Перечисленные регионы, как я понимаю, входили в Скифию Яра и Славинию, с Иерусалимом в качестве одного из храмовых центров. А работы создавались на русском и греческом языках, и преимущественно на русском, но впоследствии именно русские работы были уничтожены.

«Вторая заключается в том, что кроме древних греков никто ничего выдающегося для науки не сделал вплоть до начала Нового времени. Про римлян говорят, что они были прекрасные воины, но никчемные мыслители. Наследница Рима - Византия знаменита лишь тем, что в течение тысячелетия своего существования переписывала труды великих эллинов. Тысячу лет!» [1:5-6]. - Опять мы имеем дело с околонаучным мифом, мифом скалигеровской историографии, ибо «древняя» Греция и Византия - это разные аспекты одной и той же реальной истории. «Арабы тоже умом не блистали. Максимум, на что их хватило, если верить историкам, так это на перевод великих греческих трудов на арабский язык» [1:5]. Но и арабы, которые по скалигеровской историографии, вклинились между «древними» греками и Византией, существовали параллельно с ними в то же самое время.

«Но вот Средневековье кончается, и Западная Европа, лишь только прочитав переводы хоть с греческого, хоть с арабского, сразу же сообразила, что к чему. Началось развитие науки в точности с того момента, на котором остановились древние греки» [1:6]. - Здесь авторы иронизируют. Закончить исследования в одной стране и через несколько веков начать их в другой с того же самого места совершенно нереально. И авторы поясняют это более детально.

«Остается непонятным, как же могло происходить это тысячелетнее переписывание, если сами переписчики не понимали, чего они переписывают? При этом возьмите в расчёт, что не было еще книгопечатания, а значит, не существовало общих правил грамматики, синтаксиса, орфографии. А произнесение слов и их написание - две большие разницы. Кроме того, каждая наука имеет свой язык: набор терминов, имеющих вполне конкретное значение, и для непосвященного их правильное переписывание практически невозможно. Это всё равно, что переписывать текст, написанный от руки на иностранном языке. В результате получится полная ерунда. Но до нас дошли вполне осмысленные тексты!» [1:5]. - Авторы совершенно правы. Тут подчас даже современники не понимают своих исследователей, где уж тут говорить об отличном понимании сквозь несколько веков!

«Вот еще одна загадка. Знание нельзя просто так «хранить». Так же, например, как для сохранения семян злаков нельзя просто сложить и накрыть дерюжкой, а надо постоянно высеивать, так и передача знания требует непрерывной работы научных школ, которые постоянно воспроизводят известное знание.

А нам говорят, что рослее древнегреческого научного расцвета человечество всё в целом снова вернулось в доцивилизационный период, в каменный век, и проделало весь путь еще раз, чтобы с наступлением Нового времени ссылаться только на древних греков как на своих непосредственных предшественников!

Что-то здесь не так. Получается уж очень искусственная схема. И не потому ли она такая, что первыми историками науки были европейцы? Не стали ли мы жертвой европоцентризма? Зная дальнейшую нашу историю, в это можно поверить» [1:6]. - Пока человечество себя воспринимало как единый народ, ему было всё равно, в какой части света начинаются новации, ибо они потом всё равно доходили до провинции. Но по мере выделения отдельных частей человечества в виде этносов и территорий как неотъемлемой части государства возник определенный перекос, при котором некоторые государства стали лидерами, а другие - менее развитыми. Лидировать стала Европа, которая и постаралась показать, что все остальные страны должны ей подчиняться, поскольку она - передовая, а другие страны - отсталые. Иначе говоря, в жизнь проводился политический принцип господства Европы в культурном отношении.

«Вот сегодня США формирует мнение, что вся наука может развиваться только у них; имей мы меньше письменных источников о прошлом, то они, с помощью Голливуда, объяснили бы нам, что Европа топталась на месте, пока Америка не указала ей правильный путь развития» [1:6]. На самом деле такая программа была создана во время президентства Джона Кеннеди в 50-е года ХХ века. «Кстати, в истории экономики они практически этого добились. Правда, если посмотреть, кто сегодня в Америке делает науку, то обнаружим среди учёных очень мало лиц, родившихся в США, и возвеличивание американской науки окажется совсем неправильным» [1:6].