В.А.Чудинов

Язык: природа или культура? (Читая А.А. Реформатского)

В.А. Чудинов

В этом году было произведено пятое переиздание «Введения в языковедение» А.А. Реформатского, где отмечалось, что хотя прошло почти 50 лет после выхода книги в свет и более 30 лет с момента ее последней авторской переработки, «потребность в таком учебнике ощущается все острее» [1, с. 9]. В этом вполне можно согласиться с В.А. Виноградовым и вспомнить, насколько яркими и наводящими на размышления были минуты общения с этим учебником на первом курсе филологического факультета МГУ. С определенным чувством благоговейного трепета я листал страницы нового переиздания, заметив, что оно стало много полнее по объему и, кажется изменило название (с «Введения в языкознание»).

Однако чтение этой работы принесло не только удовольствие, но и определенное несогласие.

Понятие языка. В книге Реформатского отсутствует определение языка в самом начале, говорится лишь о том, что он является важнейшим средством человеческого общения (с. 15).  Правда, в разделе  «Язык и речь» говорится: «Язык – это достояние коллектива  и предмет истории. Язык объединяет в срезе данного времени все разнообразие говоров и диалектов, разнообразие классовой, сословной и профессиональной речи, разновидности устной и письменной формы речи. Нет языка индивида, и язык не может быть достоянием индивида, потому что он объединяет индивидов и разные группировки индивидов, которые могут очень по-разному использовать общий язык в случае отбора и понимания слов, грамматических конструкций и даже произношения. Поэтому существуют реально в современности и истории такие языки, как русский, английский, французский, китайский, арабский и др., и можно говорить о современном русском языке и о древнерусском, и даже об общеславянском» [1, с. 42].  Несмотря на интуитивную ясность мысли Реформатского, нам в данном пассаже очень многое непонятно.

Прежде всего, речь идет о том, что язык оказывается массой проговоренных и написанных, напечатанных текстов. Иными словами, язык – больше, чем речь, это некое собирательное понятие. Уже тут нам становится ясным, что говорить о некой совокупности текстов можно только в условном смысле. Даже написанные или напечатанные тексты с годами могут утратиться (вспомним, сколько сочинений античности до нас не дошло!). Еще сложнее обстоит дело с текстами устными, которые исчезают тут же, по мере завершения акта речи. Но с другой стороны,  речь  –  это  «не язык и не отдельный речевой акт. ... это разные использования возможностей языка... это разные формы применения языка в различных ситуациях общения» [1, с. 43]. Получается, что сначала между речью и языком постулируется отношение типа часть-целое, а потом это отношение снимается. Ведь между языком как «объединением всего разнообразия говоров» и языком как совокупностью «не-языка и не отдельных речевых актов» имеется не только различие, но и прямая противоположность.

Далее неясно, можно ли говорить о языке индивида как члена общества: имеет ли право русский человек говорить по-русски? Если да, то можно ли утверждать, что есть различие между языком индивида А.С. Пушкина и языком индивида Л.Н. Толстого, или такой разницы не существует? Но что же в таком случае представляет собой «Словарь языка А.С. Пушкина»? Индивидуальные особенности русского языка или некую «индивидуалистическую фикцию коллективной речи»? Когда в начале XIX в. на о. Тасмания (вблизи Австралии) в живых осталась последняя женщина, говорившая по-тасманийски, какому коллективу принадлежал ее язык? А если такого коллектива уже не было, можно ли утверждать, вопреки А.А. Реформатскому, что ее язык как раз и был «достоянием данного индивида»? На наш взгляд, это было именно так; Робинзон Крузо был для Пятницы не просто «говорящим индивидом», но индивидом-носителем английского языка. И лишь обучив ему Пятницу, Робинзон  сделал английский язык достоянием коллектива из двух человек. Тем самым, по этим двум положениям Реформатский оказывается неправ.

Реальное существование языка. Что же касается «реального» существования  того или иного национального языка, то это – скорее головная боль лингвистов, чем общее утверждение. В самом деле: существует ли украинский язык? В ХХ веке – несомненно, в XIX – трудно сказать, очень многие лингвисты считали ту же языковую реальность «малоросским диалектом русского языка». Да и в ХХ веке шли дискуссии о существовании башкирского языка: он считался диалектом татарского. Существует ли македонский язык? Македонцы в этом не сомневаются, размещая его между болгарским и сербским; болгары очень сомневаются, считая его западноболгарским диалектом, а греки вообще протестуют против использования греческого имени Македония применительно к языку наиболее южных из славян, для них понятие «македонский язык» означает «македонский диалект греческого».  Вот так «реально существует» ряд языков. Я уже не говорю о том, что в XIX веке под «немецким языком» можно было понимать сильно разошедшиеся баварский, саксонский и нижненемецкий диалекты притом, что баварец саксонца не понимал. По сути дела в одной стране говорили на трех разных языках. Вот вам и «объединение говоров и диалектов»! Так что стремясь дать предельно материалистический подход к пониманию языка, А.А. Реформатский демонстрирует под «реальностью» некое установившееся  между лингвистами соглашение.

Что такое мертвый и современный язык. Еще больше условностей возникает при описании мертвых языков или предшествующих фаз развития живых. Что значит «современный русский язык»? Относится ли к нему язык середины XIX в., когда вместо «это» писали «ето», или язык начала того же века, когда вместо «это» писали «се», а вместо «научный» – «сциентифический», или язык Ломоносова и Тредьяковского, когда слово «зал» имело форму среднего рода, «зало», слово «убиватель» означало «убийцу», слова «чувствительные корпускулы» означали «материальные частицы», а выражение «вокабулам новым по алфавиту» означало «словарь новых слов»? По сути дела, свободное чтение неподготовленным читателем произведений XVIII в. невозможно, так что хотя эпоха Просвещения во всех странах, несомненно, относится к Новому времени и вроде бы современна, для русского языка это не так. Еще больше вопросов вызывает понятие «древнерусского языка». До нас реально дошли произведения X-XII вв., что, по всем историческим канонам считается средневековьем, причем даже не ранним, а поздним. Но средневековью предшествует античность (I тысячелетие до н.э. -V в. н.э.), а античности – древность. Тем самым, по историческим правилам под «древнерусским языком» следует иметь в виду язык II тысячелетия до н.э. и более ранний, но никоим образом не позднесредневековый русский. Но и внутри самого «древнерусского» языка  есть масса условностей, привнесенных исследователями, которые судят о нем по очень небольшому числу текстов, а также с позиции современных языков.

В качестве примера последнего приведем рассуждения А.А. Зализняка. «Слово «диалект» в нормальном случае предполагает вопрос: какого языка? Коль скоро средство общения восточных славян XI-XIV вв. мы именуем древнерусским языком, древненовгородский диалект, разумеется, выступает  как диалект древнерусского языка. Следует учитывать, однако, что такие названия, как древнерусский язык, древнечешский язык и т.д., отражают в первую очередь взгляд со стороны современных языков (русского, чешского и т.д.). Самостоятельность современного русского языка несомненна, отсюда кажущаяся очевидность того, что древняя фаза развития того же объекта должна именоваться древнерусским языком. Ситуация выглядит несколько иначе, если взглянуть на нее не из современности, а с позиции людей, например, IX-XI вв. Как уже многократно отмечалось исследователями, языковые различия между всеми славянскими племенами, скажем, в XI в. с чисто синхронической точки зрения никоим образом не выходят по своему масштабу за рамки междиалектных различий, существующих внутри любого современного языка. Взаимное понимание между всеми славянами в это время еще не составляло особых трудностей. С этой точки зрения мы вправе говорить еще и в  XI в. о позднем праславянском языке и его диалектах» [2, с. 5]. Тем самым, древненовгородский диалект является диалектом не древнерусского, а позднего праславянского, или, точнее, позднесредневекового праславянского. Отсюда легко видеть, что понятие «древнерусского языка», на которое ссылался Реформатский, есть некоторая условность, объект которой еще весьма нечетко выявлен исследователями. Реальность этого объекта будет выявлена только после многовековых усилий лингвистов.  

По сути дела, различие между диалектом и языком, между современностью и древностью на наш взгляд, не лингвистическое, а культурологическое и даже до некоторой степени политическое. Если народ стремится к политическому единству, то даже при весьма условном понимании одного диалекта другим население будет говорить об «общенациональном языке». Если же народ хочет разойтись по территориальным квартирам, то различий даже между особенностями московского и петербургского произношения будет вполне достаточно для того, чтобы говорить о московском и петербургском языках. Точно так же «современным» можно назвать язык и данного десятилетия, и данного века, и нескольких веков.  Ничего похожего нет в отношении речи: слова либо сказаны, либо не сказаны, и тут не возникает вопроса, существуют они или нет.

Из этого краткого рассмотрения мы можем сделать вывод о том, что вообще говоря, вывод о статусе языка или диалекта делает не столько лингвист, сколько культуролог. Ему и решать, на каком языке или диалекте удобнее говорить населению и что из них делать языком делопроизводства. А посему понимание языка выходит за рамки только языкознания.  Впрочем, тут нет ничего парадоксального, ибо хотя физика изучает природу, понятие природы исследует все-таки не физика, а философия.

Мы лишь хотели показать, что понятие «языка» является много менее конкретным, чем понятие «речи». Отталкиваясь от слова для обозначения анатомического органа, лингвисты придали понятию «язык» расширительное значение, которое наполняется тем или иным смыслом в зависимости от лингвистической школы. Придавать ему статус первичной «реальности», на наш взгляд, означает вставать на очень сложный и вряд ли правильный путь исследования. 

В этом смысле понимание А.А. Реформатского уступает современному, например, предлагаемому «Лингвистической энциклопедией». «Термин «язык» имеет, по крайней мере, два взаимосвязанных значения: 1) язык вообще как определенный класс знаковых систем; 2) конкретный, так называемый этнический или «идиоэтнический», язык – некоторая реально существующая знаковая система, используемая в некотором  социуме в некоторое время и в некотором пространстве» [3, с. 604]. Так что первый смысл у Реформатского отсутствует полностью – а ведь это наиболее абстрактный смысл; что же касается второго, то, на наш взгляд, привязка ко времени и пространству предполагает конкретизацию понятия этнического языка, то есть является третьим приближением – у Реформатского отсутствует географическая привязка и тем самым не вполне выявлен третий смысл.