В.А.Чудинов

Отзыв

официального оппонента на диссертацию Василия Петровича Гриценко "Культура как знаково-семиотическая система",

представленную на соискание ученой степени доктора философских наук

по специальности 09.00.01 - онтология и теория познания

Хотя культура давно рассматривалась как семиотическая система, в задачу данного исследования положен неклассический подход, так что семиотика культуры понимается как нетрадиционная онтология и эпистемология. Культура тут толкуется, прежде всего, как ее язык, и ставится задача создания типологии языков культуры. Такое понимание представляется новым, а поставленные задачи - интересными и актуальными.

Данное исследование состоит из введения, четырех глав, заключения и списка литературы из 358 названий.

Экспликация основных положений культурсемиотики как неклассической онтологии и эпистемологии приводится в первой главе. Под культурсемиотикой диссертант понимает эпистемологическую стратегию, рассматривающую культуру, то есть знаковое и текстовое пространство, как семиотическое образование. При этом отмечается, что культурсемиотика является наследием нескромной традиции структурализма семантизировать всё и вся. Показан сложный смысл понятия "реальность" и делается важное заявление о том, что понятия "реальное" или "виртуальное" имеют смысл только в рамках определенной картины мира (с. 37). Среди частных примеров хотелось бы обратить внимание на демонстрацию взгляда Д. Зильбермана о том, что пиктография, иероглифика и алфавитно-фонетическое письмо имели независимые источники и в их развитии принимали формы взаимоналожения (с.55). Этот взгляд очень близок нашему. С другой стороны, обращается внимание на связь бесписьменных культур с ритуалом запоминания и можно поприветствовать выделение диссертантом регулирующей и управляющей функций в мнемоническом обряде. Большая роль диссертантом справедливо отводится печатному слову, и он прав в отношении того, что в западной философии культуры ХХ века самое фундаментальное значение принадлежит категории текста. Сильным местом диссертации является также наблюдение диссертанта о переходе соцреализма в сюрреализм в живописи, когда знак полностью подчинял себе значение, и жизнь глазами ЦК КПСС означала гораздо больше, чем реальная жизнь. Впрочем, верно и то, что границы между различными видами искусства в этом отношении стерлись. Важно на наш взгляд положение диссертации о необходимости оформления текста как гипертекста, моделью которого может служить лабиринт, и введение раздела об истолковании и интерпретации текста. Как несомненное достижение работы следует отметить вывод диссертанта об аналогии между деструкцией текста, проводимой Жаком Деррида, и отказом от изображения пространственной формы вещей в живописи абстракционизма, в частности, кубизма, который на последней своей стадии превратился в единый семиотический континуум, где воедино сливалась как сама реальность, так и ее отражение.

Во второй главе разрабатывается образ семиотической машины. Образ машины уже давно используется в социальных науках как некая теоретическая модель описания социальной действительности. Диссертант понимает совокупность всех социальных институтов общества как социальную мегамашину, из которой он вычленяет семиотическую машину (культуру), обладающую несколькими устройствами и функциями. Интересным примером диссертанта является трактовка им Логики Гегеля как интеллектуальной семиотической машины, где порождающее устройство работает по принципу вечного двигателя (с. 98). Достаточно едко, но в принципе справедливо трактуется в качестве семиотической машины текстопорождения и Союз писателей СССР, создававший пространство виртуальной реальности произведения социалистического сюрреализма. Наконец, вполне можно согласиться с диссертантом  и в неслучайности псевдонима Джугашвили, ставшего единственным, Сталин, ибо это действительно идеологема Власти и Утопии Коммунизма. (Впрочем, неплохо бы смотрелись и другие - Железнов, Крутов, Непреклонцев).

В отношении детализации функционирования семиотической машины диссертант рассматривает коммуникацию (в том числе автокоммуникацию) и трансляцию; достаточно много место посвящено анализу языка культуры. Это приводит диссертанта к необходимости исследовать как социальное кодирование, так и социальную память общества. Можно поприветствовать диссертанта в его понимании родового общества как не бесписьменного, поскольку в нем существует изобразительная деятельность и пиктография. Правда, диссертант идет дальше и полагает, что и язык тела, то есть позы, жесты и мимика являются также разновидностью письма. Здесь с диссертантом согласиться трудно, хотя вполне правомерно считать разновидностью письма раскраску, татуировку и шрамы индивида. Затем следуют примеры социального кодирования из области средневекового мужского костюма и технического кодирования на примере типографского станка. Техническое кодирование в высокоточном производственном процессе проиллюстрировано примером с развитием формы часов. Логико-символические коды рассмотрены на примерах языка и мифологии; при этом различается дискретный и континуальный код.

Третья глава посвящена проблеме эволюции семиосферы и моделям познания. Отождествив понимание идеального у Э.В. Ильенкова с понятием культуры (с. 204), диссертант вполне правомерно критикует это понятие идеального за «иллюзию существования самостоятельной духовной субстанции». Однако внимание диссертанта занимает средневековая семиосфера, где рассматривается средневековое понимание времени и пространства. Затем анализируется процесс изменения городской жизни как трансформация семиосферы и социокодирования, и в частности, применение стекла и изменение структуры пространства как переход к социосфере Возрождения. В частности, любопытной, хотя и заимствованной, мыслью диссертанта является новое понимание пространства как вида из окна, сквозь границы оконной рамы (с. 224). Другим средством формирования мировоззрения новоевропейского человека диссертант называет зеркало. Кроме того, важнейшими средствами культурной эволюции называются часы и печатное слово, что подготовило "книжную культуру" ХVII-XVIII века. Современный стиль жизни диссертант понимает как постмодерн, и при этом постмодерн понимается им как новый тип надклассовой, надэтнической и наднациональной идеологии и мировоззрения (с. 244). Для него важным считается признание онтологической неопределенности, децентрирования, отрицания привилегированных языков культуры, наличие эклектики. Опять звучит как приговор диагноз деконструкции. Однако постмодернистская эпистемология, по диссертанту, теперь не так груба, как в трансцендентальном идеализме или берклианском солипсизме, а гораздо тоньше, провозглашая нынешнюю объективную реальность лишь одним из возможных миров (с. 252). Деконструкция теперь происходит через неомифологизм. И если прежде основным разделением труда в сфере культуры было обособление сферы рациональной и образно-эмоциональной деятельности в виде науки и искусства, то новым разделением труда в наши дни становится, по мнению диссертанта, разделение культуры на собственно человеческую и машинную, типа пения под фонограмму, где от человека уже мало что зависит. Такой гибрид технологии и культуры диссертант называет "тектурой". К массовой культуре диссертант относится сочувственно, противопоставляя ее "малопонятной элитарной и усложненной технике авангарда" (с. 260). Массовая культура, по мнению диссертанта, со второй половины ХХ века заменила фольклор, и к ней относятся "Мастер и Маргарита" и "12 стульев" - с чем, однако, трудно согласиться. Но можно согласиться с тем, что постмодернизм в определенной степени размыл границу между массовой и элитарной культурой.

В четвертой главе анализируется мегамашина власти. Вообще говоря, культурологи обычно политические проблемы в своей науке не рассматривают, справедливо полагая, что для этого существует специальная отрасль знания, политология. Диссертант, однако, считает, что мегамашину власти следует рассмотреть, поскольку она является регламентирующим и принуждающим механизмом в структуре социальной мегамашины. Интегральной частью этой мегамашины является бюрократия. Диссертант объясняет смерть универсальных идеологии постиндустриального общества тем, что само общество из-за своей сверхсложности приходит к кризису централизованного управления и сталкивается с высокоинформированным и автономным индивидом (с. 269). Диссертант останавливается на проблеме тоталитаризма, излагая позицию В.А. Подороги и В. Тупицина и приходя к выводу, что «коммунистическая идеология в формах своего именного, логического и социального кодирования исчерпала себя» (с.277). С позиций диссертанта «В России авангард победил в другой форме, как социально-политическая практика, а не как коммерчески успешный товар, и потому художники-авангардисты, отставшие от своего времени, принуждены были окончательно исчезнуть из него» (с. 279). Иным положением этого же утверждения стала сентенция диссертанта «Идеология является средством семиотерапии сознания» (с. 283). В разделе "Коммуникативно-семиотическое манипулирование и логократия" обсуждается проблема манипулирования массовым сознанием. Диссертант рассматривает приемы подобного манипулирования, называя отдельные его элементы как метод "блестящих обобщений", метод "навешивания ярлыков", метод "переноса", метод "подтасовки карт", "общей платформы" и ряд других. Противоядиме, по мнению диссертанта, является культурсемиотика, которая осуществляет доконструкцию языка власти (с. 299). В разделе "Власть, культура и телесная фигуративность" рассматривается возможность учета бессознательного; в частности, обсуждается проблема замены психоанализа шизоанализом. Диссертант обсуждает идейную нагрузку таких частей тела как руки, ноги, пальцы. Бессмертие, например, мечта Н. Федорова о вечной жизни для всех, трактуется диссертантом как одно из самых опасных теоретических положений.

В заключении автор приходит к выводу о том, что культура представляет собой семиотическое пространство, в котором развертывается драма существования социального атома (с. 311). При этом если в предыдущие эпохи были возможны дискурсы общезначимости, через которую проявляла себя универсальность культуры, то не таков постмодерн, который допускает необозримое поле дискурсивных форм-диалектов. Таким образом, культурсемиотика становится современной эпистемологической стратегией.

Таковы основные положения предложенной диссертантом работы. Они показывают, что перед нами находится весьма оригинальное исследование (хотя диссертант многое сделал, чтобы избежать такого мнения в тексте диссертации), конституирующее новые социальные дисциплины, - культурсемиотику и социосемиотику, которые трактуют культуру через новую совокупность категорий. Хотя в отдельных элементах эта новая система описания культурной реальности пока еще не выстроена, но продемонстрирован ее системный характер и ее большие потенции. В этом смысле синтетические усилия автора данной концепции можно только приветствовать; они вполне укладываются в требования ВАКа к научной новизне докторской работы.

К сожалению, есть в диссертации и недостатки. К ним в первую очередь следует отнести стиль изложения, где в ряде случаев собственные рассуждения диссертанта подменяются чужим мнением; остается неясным, согласен с ним автор, или нет. Например, на с. 129 говорится: «Существует ли основной культурный код и каковы его характеристики? М.С. Киселева рассматривает следующие характеристики универсального структурного кода». После изложения ее точки зрения без каких-либо комментариев производится переход к другим вопросам. При таком подходе остается неясной роль диссертанта в исследовании - ведь если на вопросы работы ответили другие люди, то что исследовал лично диссертант? Правда, таких мест в работе немного; на той же с. 129 помимо ответа на второй вопрос со стороны М.С. Киселевой приводится и собственное мнение диссертанта.

В других местах цитирование отечественных авторов без указания на отношение к ним диссертанта создает впечатление того, что эти авторы каким-то образом являются лицом нашей сегодняшней философской мысли и находятся вне критики.

Далее, неясен смысл слова "древний". Так, на с. 178 под древней культурой понимается античность, тексты Гомера и Гесиода. Поскольку культура существовала еще в палеолите, и притом достигала там высокого уровня, неясно, каким термином обозначать всё, что существовало до античности.

С другой стороны, ссылка автора на распространенную точку зрения о том, что все известные алфавиты восходят к семитическому силлабарию, как и любое категорическое утверждение, неверна: уже в IV веке в Европе и Азии появился ряд изобретенных алфавитов, например, готский, армянский, грузинский, а также глаголица, не имеющих к семитскому силлабарию никакого отношения; пока есть ряд трудностей с выведением из финикийского алфавита венетов или рунического германского. Трудно согласиться и с тем, что алфавит теснее примыкает к устной традиции, чем, скажем, слоговое письмо, как полагает диссертант (с. 56). Наконец, не совсем понятно противопоставление письменной и бесписьменной традиций, ибо у первой диссертант полагает бесконечное умножение числа текстов, тогда как вторая лишь их повторно воспроизводит (с. 58). Неясно, о чем идет речь: если о сакральных текстах типа священного Предания, то и у письменных народов Библия воспроизводится бессчетное количество раз без малейшего изменения текста; если же говорить о несакральных текстах типа отдельных юридических актов, число которых у письменных народов неимоверно разрастается, то такая же аналогия существует и у бесписьменных народов, заключающих устные сделки, где увеличивается число прецедентов. Поэтому, на наш взгляд, есть противопоставление по виду текстов, но не по типу наличия или отсутствия письменности.

Правда, причины такого влияния анализируются несколько отстраненно: диссертант отмечает, что постепенно «стало формироваться определенное единообразие в орфографии, синтаксисе, словоупотреблении и даже произношении» (с. 63). Печатное слово само по себе может произноситься достаточно различно, так что дело не в нем, а в том, что появилась общественная прослойка, литературная элита, которая взяла на себя ответственность за состояние и нормы языка; отсюда и необходимая требовательность. Иными словами не само по себе стало формироваться единообразие при изобретении книгопечатания, а, напротив, литературная элита нашла в книгопечатании оперативное и мощное по производительности средство для реализации своих замыслов. Но и сама элита, и само книгопечатание оказываются востребованными только тогда, когда появляется массовый читатель, иначе любопытная новинка осталась бы просто экзотикой. Правда, по сути дела этот же аспект диссертант признает в религиозно-политическом отношении, где отмечает, что одной из первых элит стала Римская курия в 1454 г., выступив с воззваниями к христианскому народу в связи с надвигающейся турецкой опасностью.

Не вполне понятны и такие слова автора: «Информационные процессы в культуре не обязательно ведут к снижению неопределенности. Шум, например, слухи, в обществе также являются важным видом информации, иногда более важным, чем основной информационный поток» (с. 107). Почему слухи названы шумом? Ведь если в комнате беседует несколько пар людей, где каждая пара говорит только с партнером, но не с другими парами, можно сказать, что тут одновременно действует несколько каналов связи, и хотя любой другой канал можно считать шумом по отношению к данному, ибо он будет несколько искажать собственную информацию данного канала, но в целом сказать, что это как-то влияет на ценность информации невозможно. Теория информации вообще не решила проблему ценности информации. Поэтому в данном примере слухи можно считать просто другим каналом связи, который тоже искажается официальными сводками, а их для данного канала с тем же успехом можно считать шумом. Что же касается снижения неопределенности, то к ней приводит получение любой информации, в том числе и в культуре - это кардинальное положение теории информации. Другое дело, что несколько большая определенность может не иметь особого значения; но, вообще говоря, теорией ценности занимается аксиология, а не теория информации.

«Языком культуры является любая совокупность культурных объектов» (с.122). Странно, что в данном случае, в отличие от интенций автора, выраженных прежде, реальность и способ ее отображения совпадают. В таком случае, что нового дает выражение "язык культуры" в отличие от выражения "культура"? Вероятно, диссертант имел в виду тот крайний случай, когда знаковую функцию несет не себе абсолютно каждый предмет. Но этот случай следовало бы оговорить особо. Далее, выделяя свойства языка культуры, диссертант обращает внимание на алфавит, лексику, грамматику и синтаксис, но не приводит ни одного примера. Что считать "буквой" или  знаком культуры? Есть ли различие между простыми и сложными знаками? Возможны ли любые комбинации знаков, или употребление одних знаков автоматически исключает применение других? Входит ли метаязык в число языков культуры?

Сомнительной выглядит гипотеза автора о том, что исходной формой языка есть имя. Исторической языкознание свидетельствует, что имена появляются весьма поздно, в том числе и имена собственные, к тому же личные имена часто характеризуют лицо гораздо хуже прозвищ. То же самое можно сказать и в отношении рассмотрения культурсемиотикой прежде всего номинативной функции: для языка гораздо важнее коммуникативная функция. Странно видеть и понимание глагола как имени действия, ибо инфинитив возникает позже всего, и во многих языках представляет собой имя, вовлеченное в сферу глагола, тогда как императив, напротив, не называет действия, а предполагает его.

При определении менталитета диссертант целиком следует за М. Бартом, полагая его «совокупностью символов, необходимо формирующихся в рамках каждой данной культурно-исторической эпохи и закрепляющихся в сознании людей в процессе общения с себе подобными» (с. 163). Вряд ли, однако, можно говорить о менталитете "серпа и молота" в противовес менталитету "двуглавого орла" или менталитету "андреевского флага". Менталитет в данном случае оказывается выведенным за рамки общественной психологии, а человеческая деятельность трактуется диссертантом в рамках символического интеракционизма.

Диссертант также полагает, что мифологический код опирается прежде всего на язык собственных имен (с. 172). На самом деле на ранних ступенях развития миф больше показывался, чем рассказывался (и у него не было зрителей - все являлись участниками ритуала), так что язык вообще не мог претендовать на главенствующую роль. Только когда актеры, костюмы, декорации мифологической мистерии были замещены рассказом, можно говорить о роли имен, замещающих вещи.

Причисляя любимые народом романы М. Булгакова "Мастер и Маргарита" и "12 стульев" Ильфа и Петрова к массовой культуре, диссертант, как нам кажется, допускает широко распространенное смешение народной и массовой культуры. Оба произведения имеют весьма сложные сюжетные ходы, показывают интересные человеческие характеры и непростые социальные отношения, содержат очень мощный авторский подтекст, чего нельзя сказать о большинстве "мыльных опер".

Наконец, кажутся слишком сгущенными краски в таком пассаже диссертанта: «Не я "читаю" культурный текст "Как закалялась сталь?", поэму "Хорошо", картину "Ходоки у Ильича", скульптуру "Рабочий и колхозница", а они надзирают надо мной, идентифицируя меня в пространстве между плотью Массы и оком абсолютного наблюдателя-государства» (с.285). Диссертант забывает, что у школьников существовала свобода выбора; помимо советской литературы и изобразительного искусства, он имел возможность знакомства с классической как отечественной, так и зарубежной литературой, и даже в школе изучали Шекспира, Мольера, Гёте и Шиллера. Да и в рамках советской литературы тот же М. Горький был представлен не только романом "Мать", но и весьма неоднозначным и очень крупным романом "Жизнь Клима Самгина". Творчество Николая Островского поражает не столько художественными достоинствами, сколько юношеской энергией, задором, энтузиазмом, как и произведения Аркадия Гайдара. К тому же современные литературоведы, переиздавая многих ранних советских классиков литературы, находили в их черновых вариантах массу интереснейших вкраплений, позже вымаранных редакторами.

Как видим, перечисленные замечания не носят принципиального характера и не сказываются на общей концепции проведенного исследования. Диссертация написана на высоком научно-теоретическом уровне, демонстрирует знакомство автора с современной культуролого-философской литературой, показывает способность его к научному обобщению и синтезу самого высокого качества и тем самым соответствует требованиям, предъявляемым докторским диссертациям. Текст автореферата отражает содержание диссертации, а научный публикации соответствуют ей и числом, и содержанием. Тем самым диссертация вполне может быть представлена к защите по специальности 09.00.01 - онтология и теория познания, а ее автор - к степени доктора философских наук.

Доктор философских наук, профессор,

академик РАЕН                                                                                             В.А. Чудинов

16.05.2000