В.А.Чудинов

Научный статус эпиграфики. «Если в теоретических вопросах определения задач палеографии до сих пор нет определенной точки зрения, то на практике русская эпиграфика сразу складывается как особая отрасль источниковедения, всесторонне исследующая надписи как исторический источник» (МГР, с. 3). Фраза не вполне понятная; теоретические вопросы палеографии хотя и близки эпиграфике, но все-таки - не ее проблемы; следует ли понимать это высказывание таким образом, что и в эпиграфике теоретические вопросы так же не имеют определенного единого решения? Ведь далее говорится о том, что русская эпиграфика складывается практически - то есть, видимо, не решая своих теоретических проблем. Такое положение дел можно считать досадным. Неясно и положение о всестороннем исследовании надписей - сама по себе надпись является только фрагментом исторического памятника, и полноценным историческим источником является именно сам памятник, а не его эпиграфический фрагмент. Ведь, например, материал черепка, температура обжига глины, форма сосуда, наличие декора также несут большую информацию, которую и следует использовать вместе с информацией от надписей на этом черепке, чтобы можно было ссылаться на надпись как на исторический источник. В наши дни на рынках Египта можно найти массу «древних» изделий с надписями, где к надписям никаких претензий нет, а к обжигу есть, ибо керамика была обожжена в современных муфельных печах. Саму надпись обычно подделать много легче, чем исторический памятник.

«В наше время расширение объёма материала, подлежащего эпиграфическому исследованию, усложнение целей, которые ставит перед эпиграфикой общее развитие исторической науки, продолжило тенденцию к выделению эпиграфики в самостоятельную научную дисциплину» (МГР, с. 4). Охотно верю, что и материал, и цели исследования эпиграфики с годами увеличиваются; однако, как гласит методология науки, только эмпирический уровень еще не придает какой-то отрасли знания статус полноценной научной дисциплины - для этого обязательно необходим теоретический уровень. А теория должна нам объяснить, что такое надпись, что означает термин «чтение», чем чтение отличается от дешифровки, что такое эпиграфическая атрибуция и каковы последствия неверной атрибуции, какие существуют письменные знаки, зачем их следует транскрибировать и транслитерировать, что такое подстрочное и окончательное чтение, в каких случаях допустимы перестановки знаков, их поворот по горизонтальной или вертикальной оси, их разложение на более простые знаки или, напротив, их собирание в целостный знак, как осуществлять деление на слова сплошного текста, как влияют правила орфографии на результаты чтения, каковы критерии истинности полученного эпиграфического результата, насколько надпись определенной письменной системой передает этническую принадлежность автора надписи к данному этносу, и ряд других вопросов. Ясно, что когда читаются кирилловские надписи, чьи буквы не очень сильно отличаются от современной графики, многие из перечисленных вопросов кажутся несущественными или само собой понятными. Тем не менее, время от времени даже кирилловскому эпиграфисту приходится читать надписи на иной системе письма, например, глаголицей, латиницей, германскими рунами и т.д., и он должен быть теоретически подкован.

Еще раз возвращаясь к основному определению эпиграфики, А.А. Медынцева пересказывает определение Б.А. Рыбакова: «русская средневековая эпиграфика - раздел исторической науки, занимающийся формой и содержанием надписей, сделанных не на основном письменном материале (пергамен, воск, береста, бумага), а на различных предметах или случайных, не предназначенных для этого поверхностях» (РЫБ, с. 35). Легко видеть, что по сути дела идет топтание на одном месте. Надпись «Российские железные дороги» вместе с эмблемой можно видеть на выезде из Москвы на многих направлениях; эта надпись сделана кустами зелени на «специально предназначенной для этого поверхности» (то есть дорожными машинами был выровнен участок, на котором высажена газонная трава; позже она была на нужном уровне скошена, а специально высаженные кусты заботливо выстрижены). Однако это именно надпись, а не развернутый текст, и ее, при возникновении такой потребности, должна читать именно эпиграфика, а не палеография. Частный вопрос о различении эпиграфики и палеографии затмил центральный вопрос палеографии - что такое надпись? Понятие «русская эпиграфика» был подменен другим - «русская средневековая эпиграфика». Почему? Эпиграфика как наука разве непременно должна очертить границы во времени? А если ей встретятся или ее попросят прочитать более древние или более молодые русские надписи - она не должна этого делать? Или русская эпиграфика не в состоянии читать современные надписи?

Имеет ли наука ограничения по времени? Вообще говоря, понятие современности очень относительно. В пору моей юности меня восхищали предметы, названными по-русски как ЭВМ и ОКГ. Пожалуй, аббревиатуру ЭВМ (электронная вычислительная машина)  еще кто-то помнит. А вот ОКГ (оптический квантовый генератор) - вряд ли. Их вытеснили их англоязычные аналоги - компьютер и лазер. И словари русских сокращений уже вынуждены ставить помету уст. - устаревшее слово. Через какое-то время и современные кинофильмы станут историческими памятниками. И если в кадре фильма мелькнут кусты с буквами РЖД, эпиграфисты будущего должны будут объяснить, что эта надпись - не имя владельца участка Ржада (владельческая), не воззвание к богу Ржаду (вотивная), и не нечитаемый знак собственности (тамга), как мы это часто видим в работах современных эпиграфистов, а всего-навсего аббревиатура - Российские железные дороги. То есть, в каком-то смысле данная надпись владельческая, но владельцем выступает не отдельное лицо, а компания.

И опять возникает удивление: если, например, на дне берестяного стаканчика написано НАЛЕЙ, то можно ли сказать, что мы имеем дело с развернутым текстом? А если нет, то перед нами - типичная надпись, хотя и на бересте.

Уже на этом примере определения Б.А. Рыбакова, столь восхитившего А.А. Медынцеву (она его привела и прямо, и в начале своей статьи), видно, что теоретические вопросы в современной эпиграфике действительно не решены.

«Некоторые исследователи считают, что определение задач эпиграфики несколько преувеличены (ЖУР, с. 297, 300)» (МГР, с. 4). Согласен с Жуковской, ибо историческим источником Б.А. Рыбаков считает не весь исторический памятник, а лишь его эпиграфический фрагмент, и это же повторяет А.А. Медынцева. На сегодня вся археология  построена на допущении, что исторический памятник не имеет надписей.

«Однако не только эпиграфика, но и ряд других вспомогательных исторических дисциплин имеют тенденцию к утрате своей вспомогательной сущности и выработке собственного круга проблем и специфических приемов исследования. В.Л. Янин отмечал, что этот процесс в значительной степени свойственен нумизматике, сфрагистике, в меньшей степени - эпиграфике (ЯНУ). Процесс становления эпиграфики в самостоятельную дисциплину менее заметен по сравнению с нумизматикой и сфрагистикой, благодаря чрезвычайному разнообразию эпиграфических памятников: эпиграфическому исследованию подлежат и надписи на пряслицах, и на огромных камнях, процарапанные надписи на стенах зданий и художественные надписи на предметах прикладного искусства. Такое разнообразие материала, на котором самыми различными способами выполнены надписи, порождает и значительное разнообразие в методах фиксации и исследования памятников» (МГР, с. 4). - Тут трудно согласиться с исследовательницей: ведь и в устной речи слово может произносить мужчина и женщина, старик и ребенок, интеллигент и крестьянин, горожанин и иностранец; тем не менее, независимо от акустических характеристик слово остается одним и тем же, если содержит одни и те же фонемы. Точно так же и надпись. Правда, если говорить о геометрических характеристиках надписи, то они будут различными для разных материалов, однако это никак не должно сказываться на чтении слов и словосочетаний. Кстати, и в нумизматике монеты имеют разный вес и размер, разную четкость линий штамповки, разный состав металлов. Однако это почему-то не помешало быстрому развитию данной исторической дисциплины. Полагаю, что действительной причиной не очень быстрого прогресса в эпиграфике было медленно развитие именно ее теоретических положений.

Общее и частное в эпиграфике. «Исследователи, отмечая успехи в отдельных разделах эпиграфики, отмечают и ее «дробление», что вызывает специфические методы исследования памятников и отсутствие общих задач, общих исторических выводов (ЯНУ), мешающие формированию ее как самостоятельной исторической дисциплины. Действительно, разные категории памятников эпиграфики используются в самых различных аспектах: как исторический источник, сообщающий новые или подтверждающий известные факты русской истории, как источник по истории культуры или по истории феодальной титулатуры и т.д. Историческая ценность надписей далеко не одинакова и нельзя рассчитывать на то, что каждая надпись содержит важные исторические сведения. Но можно отметить общий аспект исследования памятников эпиграфики, при котором даже самая краткая надпись имеет самостоятельное значение в общей цепи фактов. Это - проблема происхождения и распространения письменности на Руси, так как только надписи на различных предметах дают возможность судить об истории русской письменности не только по книгам и официальным документам, находящимся в княжеских и монастырских библиотеках, но и проследить распространение грамотности среди различных социальных кругов населения, ее практическое применение. Привлечение памятников эпиграфики позволяет и хронологически расширить границы исследуемого периода: в то время как известные датированные древнерусские рукописи относятся лишь к середине-второй половине XI века, памятники эпиграфики появляются уже в Х - первой половине XI века» (МГР, с.4-5).

Перед нами - весьма сложное построение, имеющее как стержневую мысль, так и множество побочных положений. Прежде всего, проводится странное с точки зрения методологии науки основное утверждение, будто бы «дробление», то есть, дифференциация науки нарушает ее целостность. Все научные дисциплины, а не только эпиграфика по мере своего развития дробятся сначала на крупные разделы, потом на подразделы и так далее. Например, в науке физике есть такие разделы, как акустика и молекулярная физика; полагаю, что в них нет не только общих формул, но даже общих понятий, так что представители этих областей единой физики вообще говорят на разных языках. Но имеется то общее, что объединяет физику: она - наука о природе. Это то, что проводит интеграцию физических наук в единое целое. Вот и А.А. Медынцева в конце концов приходит к выводу, что эпиграфика изучает письменность как таковую, положение, которое мы обсудили много выше, и с которого следовало бы начинать при определении эпиграфики как науки. Оно и интегрирует эпиграфику в единое целое, так что страхи о ее дроблении - мнимые. Ибо любой раздел эпиграфики должен сначала атрибутировать какую-то часть исследуемого исторического памятника именно как надпись, а не нечто другое, затем понять вид письма, наконец, прочитать его, транслитерировать и транскрибировать, перевести на современный язык и прокомментировать. Дифференциация эпиграфики этому не помеха.

Проблема распространенности письма и грамотности населения. Далее, понятие распространенности письма отождествляется ею с понятием грамотности настолько, что вошло в заглавие ее книги об эпиграфике. Напомню, что «ГРАМОТНОСТЬ, в наиболее распространенном понимании, умение читать и писать. В странах со слабо развитым народным образованием как признак грамотности принимается умение только читать. В странах, осуществивших всеобщее обязательное обучение и достигших поголовной грамотности населения, понятие грамотности в его обычном смысле применяется и получает более широкое содержание; под грамотностью здесь понимается получение элементарного (начального) образования. Таким образом, понятие грамотности находится в зависимости от состояния просвещения, от степени обеспеченности населения данной страны школой. - Основным источником изучения грамотности служат переписи населения» (БАЖ, с. 775). Итак, понятие грамотности имеет три смысла:1) умение читать, 2) умение читать и писать, 3) умение читать, писать, считать и знать о природе и обществе в объеме начального образования. Находим ли мы подобные нюансы в книге А.А. Медынцевой? - Нет. Рассматривает ли она уровень просвещения, степень обеспеченности населения школой, количество охваченных образованием по возрастам населения? Нет, и в принципе не может, ибо таких сведений в историографии средневековой Руси нет. Вряд ли в те времена проводилась перепись населения, да еще с графой «уровень образования». А даже если и проводилась, нам ее результаты неизвестны. В любом случае понятие «грамотности» должно оперировать цифрами о количестве населения на тот или иной период и о числе людей необразованных, малообразованных и весьма высокообразованных, чтобы можно было дать определенные статистические показатели. Пока такая работа в историографии Руси не только не проводилась, но и не планировалась. Поэтому, как и в требованиях Б.А. Рыбакова относительно перерастания эпиграфических данных в целостную характеристику исторического источника, так и в стремлении А.А. Медынцевой перевести данные о присутствии надписей у разных слоев населения в понятие его грамотности можно усмотреть весьма сильное забегание вперед, преувеличение задач эпиграфики, отмеченное выше Л.П. Жуковской. Так что понятие грамотности - не категория эпиграфики. Это - категория истории культуры, а более узко - категория образованности населения. - И опять приходится признать отсутствие в эпиграфике теоретических построений.

Эпиграфическая и историческая ценность надписи. Еще одно дискуссионное положение - историческая ценность той или иной надписи. Действительно, эпиграфика отпочковалась от археологии, которая, в свою очередь, отделилась от историографии. Однако если признать эпиграфику самостоятельной научной дисциплиной, то критерии ценности должны быть не столько вненаучными, сколько внутринаучными. Надпись может быть ценна для эпиграфики именно как типичный образец письменности определенного периода, независимо от того, содержит ли она важные исторические сведения. И наоборот, очень ценная своими историческими сведениями надпись может быть крайне нетипичной и иметь совершенно ничтожную эпиграфическую ценность. Исследовательница должна определиться: если ценностью надписи оказываются исторические сведения, то эпиграфика не только историческая, но и вспомогательная, прикладная дисциплина. Если же эпиграфика является самостоятельной дисциплиной, то ее услугами могут пользоваться любые науки, а не только историография; например, в ходе криминального расследования следователи могут воспользоваться услугами эпиграфики для чтения непонятной надписи. А из рассуждений А.А. Медынцевой неясно, какой же из этих двух позиций она придерживается.

Конечно, не исключен и компромиссный вариант, если внутри эпиграфики вычленить историческую эпиграфику, которая призвана изучать историю письменности данного региона в определенный исторический период. Но и в этом случае эпиграфическая ценность той или иной надписи будет расходиться с ее ценностью для истории как науки.

«Нельзя сказать, что этот аспект исследования эпиграфических источников абсолютно нов. В монографии Б.А. Рыбакова по истории древнерусского ремесла широко используются отдельные группы надписей, приведен список грамотных ремесленников различных профессий и сделан вывод о широком распространении грамотности среди городского посадского населения (РЫР)» (МГР, с. 5). Исследовательница здесь ссылается на прецедент: Б.А. Рыбаков удивился наличию надписей на ремесленных изделиях, решив, что ремесленники умеют не только читать, но и писать. Это он назвал «грамотностью», поскольку до этого историография предполагала полную безграмотность любого населения, в том числе и посадского. Поэтому данную метафору в его труде понять можно. На самом деле, видимо, уровень знаний ремесленников был гораздо выше не только умения читать и писать, но и даже выше начального образования, а это выходит за рамки понятия «грамотность». В этом нет ничего удивительного, ибо любой мастер брал себе учеников, которые обучались несколько лет. Конечно, в первые годы ученик мог использоваться и как домашний работник, который мог бегать в лавку за продуктами, подметать полы, нянчить детишек мастера; вместе с тем ему давались основы и тонкости не только профессии, но и письменности. Полагаю, что если бы можно было перевести уровень знаний и объем образования ремесленников на современные мерки, то мастера можно было бы приравнять к кандидату технических наук, подмастерье - к инженеру, а ученика, в зависимости от года обучения - от нынешнего школьника начальной школы до школьника средней. Поэтому утверждать, что ремесленник был грамотным человеком, это примерно то же самое, что удивляться грамотности нынешнего инженерного корпуса машиностроительного завода - надо же, инженер умеет не только читать, но и писать! На деле же он умеет гораздо больше, и эпитет «грамотный» может быть применен к нему только в смысле «грамотный специалист», а не в смысле того, что он с грехом пополам сможет расписаться в прочитанном им по складам документе, вместо того, чтобы поставить там крестик.

А.А. Медынцева еще раз возвращается к понятию грамотности чуть ниже. «Нельзя выявить уровень грамотности в различных поселениях древней Руси без социально-экономического анализа самих поселений, в разных социальных городских слоях - без анализа социальной топографии древнерусского города. Между тем, такие исследования только начинают проводится в последние годы. Естественно, что обобщения данных эпиграфических источников будут зависеть от результатов исследования в этих областях» (МГР, с. 5). Здесь исследовательница, с одной стороны, показывает здравый смысл, понимая, что исследование грамотности - это в определенном смысле не эпиграфическая, но социально-экономическая задача (хотя в еще большей степени - культурологическая), и что таких исследований в большом объеме просто нет, так что опираться просто не на что, с другой стороны, противоречит своему названию монографии, ибо говорить об уровне образования населения на основе только эпиграфики невозможно.

Объект и предмет исследования. Весьма приятно видеть понимание А.А. Медынцевой различия между объектом и предметом исследования: «На практике надписи (и берестяные грамоты, граффити) являются сложным объектом исследования, так как являются предметом и источниковедения, и философии, и истории, и археологии. Поэтом чрезвычайно сложно разграничить эти сферы. Такое искусственное разграничение не только трудно достижимо, но и нецелесообразно, так как именно взаимосвязанное изучение надписи и предмета, на котором она сделана, с применением самых широких вспомогательных данных, помогает уяснить и содержание надписи, и ее значение для тех или иных исторических выводов» (МГР, с. 6). Совершенно верно: надпись является и объектом, и предметом эпиграфики, тогда как все остальные перечисленные дисциплины могут исследовать этот объект. Однако исследовательница не права в том, что надписи являются предметом исследования этих дисциплин - их предметы совершенно другие. Для эпиграфики надпись важна в своем прямом качестве, именно как тот или иной пример употребления письменности, тогда как источниковедение интересуется ее содержанием в качестве исторического источника (а большинство надписей никаких исторических сведений не несет), философию интересует уровень развития человеческой духовной деятельности, а не надпись как таковая (большинство надписей весьма приземлены и не демонстрируют высокий полет мысли), археологию интересует смысл найденного предмета, поясняемый надписью (весьма часто надписи никак не поясняют назначение предмета). Так что надписи выступают только как объекты для перечисленных исследовательницей дисциплин, но вовсе не как предметы их исследований. Снова здесь видна путаница в понятиях методологии науки.

Предметом эпиграфики является изучение надписей со стороны их графики, словообразования, морфологии, синтаксиса, составление их транскрипции и транслитерации, перевод на современный язык и снабжение комментариями.

Является ли разграничение научных дисциплин искусственным? Вряд ли. Дисциплины отделяются друг от друга не благодаря каким-то враждебным деяниям недоброжелателей, а вполне естественно, для того, чтобы лучше исполнять свои основные функции. Полагаю, что требование не разграничивать различные сферы исследования надписей продиктовано не столько требованиями эпиграфики как самостоятельной науки, сколько положением самой А.А. Медынцевой в Институте археологии РАН, где она одновременно являлась и археологом, и эпиграфистом, и источниковедом, и историком, и методологом эпиграфики (то есть, философом). Иными словами, понимание разграничения наук как чисто искусственного явления является в области методологии эпиграфики ее гипотезой ad hoc. К сожалению, и это положение показывает недостаточное знакомство исследовательницы с методологией науки.

Заключение. Проведенный обзор показывает, что отечественная русская (то есть кирилловская, отчасти глаголическая) эпиграфика не только сформировалась в своей эмпирической части, то есть уже прочитала и готова прочитать весьма большой массив надписей, но и ставит весьма важные теоретические вопросы. Правда, многие из них пока решаются противоречиво, например, о самостоятельности эпиграфики как научной дисциплины; другие упираются в идеологические шоры (например, об отсутствии русской письменности в виде руницы или протокириллицы), третьи пока не понимаются как центральные (такие как понятия надписи, письменности и системы письма). Однако для молодой научной дисциплины это не только вполне извинительно, но даже и в определенном смысле закономерно. Уже наработанный массив теоретических понятий и терминов дает возможность выстроить подобную теоретическую базу данной научной дисциплины, что в свою очередь, позволит перейти к следующей дисциплине внутри эпиграфики - к микроэпиграфике.

Что же касается эмпирических достижений, то они весьма впечатляют, но, главным образом, не числом прочитанных надписей (к сожалению, непрочитанных остается намного больше), а весьма надежными данными по проблеме создания славянских азбук. Вопреки сложившемуся ранее мнению, именно русская эпиграфика показала, что русская письменность существовала еще до того, как азбуки сложились в своем окончательном виде, так что школьная последовательность азбука - письменность, весьма удобная для целей обучения, не совпадает с исторической последовательностью письменность - азбука, которая существовала на ранних стадиях существования письменности.

Наконец, можно отметить, что разработкой теоретических вопросов эпиграфики в наши дни занимается уже не один человек, как это было в советское время (Б.А. Рыбаков), а целая группа исследователей, весьма компетентных в проблемах эпиграфики (А.А. Медынцева, В.В. Нимчук, Л.П. Жуковская, В.А. Чудинов и др.). Это позволяет надеяться на большой прогресс и в этой области.