В.А.Чудинов

ОТЗЫВ

на кандидатскую диссертацию В.А. Громыко

«Правовой нигилизм как культурная традиция России»

в плане предзащиты

Быстрое и не доходящее до населения изменение правовой базы в современной России, а также слабая деятельность правоохранительных органов приводят к массовому правовому нигилизму. Так что тема диссертации весьма актуальна.

Первая глава названа несколько вызывающе: «Эмоциональное начало источников права как составляющей социокультурной сферы» (с. 5). Напомню, что западное общество, в котором прежде всего и развивались правовые нормы, начиная с римского права, имеет своим девизом не SENS, но RATIO, так что любой западный правовед скажет, что началом права является разум, а не эмоции. При этом в тексте данной главы исходное утверждение никак не обосновывается. Видимо, либо следует как-то обосновать приведенное название, либо, что желательнее, сменить его на более нейтральное.

Фактически же в первой главе рассматриваются различные дефиниции. Затрагивается и понимание права как части культуры, однако данное определение оказывается наиболее слабым: «Право - это такой же огромный механизм, который в определенном смысле направляет культура» (с. 6). Ламетри был бы рад, увидев, что механицизм торжествует, однако в каком «определенном» смысле право направляет культура и куда направляет, автор умалчивает. По сути же определение вовсе неверно, ибо общественные отношения, в том числе и правовые - это область социологии. Так что действие правовых норм - это не объект исследования культурологии. Другое дело, - в каких конкретно формах отражаются общественные предпочтения, обязательства и нормы - будут ли это законы, указы, постановления, предписания, судебные решения, судебные иски как элемент правового давления, запреты или ограничения. Все эти придуманные человеком формы изъявления общественной воли естественно и являются культурой. С другой стороны, умение противопоставить одному закону другой, истолковать несколько иначе правовую норму, увидеть лакуну в правовом акте - это, несомненно, тоже элемент культуры, но уже в отрицательном смысле, правовой нигилизм, отрицание нормативных документов, но в правовом же поле.

«Культура как часть права в объективном смысле - это совокупность нормативных актов об отношениях в сфере культуры» (с.6) - опять неверная дефиниция. Любая совокупность нормативных актов (в отношении чего угодно), как и единичный акт - это продукт культуры. Сами отношения, регулирующие поведение художников, ученых и других деятелей культуры - это вовсе не культура, а чисто социальные связи. Диссертант в данном предложении использует слово «культура» в двух разных смыслах: 1 - как нечто, созданное человеком и 2 - как часть социума, занимающуюся главным образом духовной деятельностью («сфера культуры»). Следовательно, с точки зрения логики, здесь не соблюдается закон тождества.

«Нормы права становятся все более популярным регулятором общественных отношений, а, значит, и культурной сферы» (с. 7). Согласен, но такая фраза уместна в диссертации по социологии, где как раз и исследуется правовое регулирование в разных сферах общества, в том числе и в сфере духовной деятельности. Но это - не культурологическая проблема. Опять идет подмена культурологии социологией.

«Эти отношения...» (с. 7). Я возвращаюсь к названию диссертации и не вижу на ней номера специальности: а его нет. Остается только гадать, по какой дисциплине пойдет защита: по социологии или по культурологии. Если по социологии, то я не чувствую себя специалистом в данной области и прошу передать диссертацию подобному специалисту. Если по культурологии, то данные рассуждения к ней не имеют отношения.

На с. 9 утверждается, что миф источник правовых норм. С этим, в принципе, можно согласиться, хотя это утверждение требует пояснения на русском материале, к которому автор и переходит, говоря о праве. Но дальше - очень странная метафора, где миф сравнивается с песком, а право - с жемчужиной. Миф - это никоим образом не песок, а как раз жемчужина человеческой культуры, и миф с зачатками права в этом смысле ничуть не лучше других мифов. Но удивляет незнание диссертантом механизма образования жемчуга: песчинка только провоцирует создание жемчуга, который оказывается продуктом чисто органической деятельности моллюска. То есть жемчуг - это вовсе не обработанный песок!

Но дальше следует просто анекдотическая фраза: «Мнение автора подтверждается и небезызвестной Русской Правдой» (с. 9) - иными словами, мнение о том, что закон вырастает из мифологии. Но в Русской Правде не говорится о русалках, леших, домовых, упырях и заложных покойниках; нет там и разделов о Макоши, Роде, Велесе или Живе. Странна и метафора Русской Правды - «небезызвестная». Этот памятник русского права изучается на юридических факультетах вузов наряду, например, с немецкой «Саличской Правдой».

«Русская Правда - это памятник русского права, его первый кодифицированный источник. Таким образом, право в культуре удерживается посредством общих источников...» (с. 10). Что такое «общий источник»? Это что - литературное произведение, философское размышление, публицистическое эссе? Можно ли считать Русскую Правду «общим» источником, или это все-таки юридический документ?

«В России обычаи издаются в виде сборников обычаев морских портов...» (с. 11). Неверно составленное предложение: обычай можно создать, но его нельзя издать. Издать можно только описание обычая. «Сборник обычаев» - тоже неудачное словосочетание, здесь присутствует эллипсис, опущение слова «описаний».

Непонятна и такая фраза: «Правила морали и нравственности сами по себе не являются источниками гражданского права. Указанные правила становятся источником права лишь в том случае, если они закреплены в каком-либо нормативном акте...» (с. 13). Если что-то закреплено, то это уже не источник; если вода из родника попала в озеро, то само озеро источником не является, а им является лишь питающий озеро родник. Иными словами, диссертант не понимает смысла слова «источник».

Многие положения вообще непонятны: «Ответить же на вопрос нравственности (нравственность задает вопросы?) того или поступка (как можно противопоставлять «того» и «поступок»?) может помочь лишь устоявшаяся в обществе система духовных ценностей. Таким образом, зачастую положительное право (а существует еще отрицательное право?) признает необходимость учета эмоционального компонента восприятия правовых норм (из этих шести родительных падежей кряду совершенно неясно, откуда берется «эмоциональный компонент» - ведь сама по себе норма права или морали не радостна и не горестна, не смешна и не печальна, не комична и не трагична) (с. 13). Диссертант опять путает нормы с результатом их применения. Человек за убийство может быть приговорен к высшей мере наказания, и если это серийный убийца, то такой приговор вызовет радость, если же это невинный человек - то страдание. Но сама норма наказания безэмоциональна. И слова «Таким образом» совершенно не вытекают из предшествующего рассмотрения. Но результат применения норм - это отношения между людьми, то есть социология, тогда как сами нормы, естественно, относятся к культуре.

Непонятна и метафора о том, что право является ядром, а культура - клеткой. Как известно, ядро клетки является управляющей структурой, причем как оперативной, так и долгосрочной. Правовое регулирование общества, и такой его подсистемы, как сфера духовного производства, действительно осуществляется в режиме оперативного управления; однако нельзя закрывать глаза и на обратную сторону - на долгосрочное управление со стороны духовного производства на сам правовой механизм. Поэтому такая метафора как ядро-клетка тут не работает. Однако и то, и другое воздействие со стороны социальных структур - опять-таки проблема социальная, а не культурологическая.

«Однако было бы несправедливым описывать только внутреннюю гармонию культурного «организма»...» (с. 14). Но об описании внутренней гармонии культуры выше не было сказано ни слова! Очевидно, упоминание о гармонии было нужно диссертанту только для того, чтобы перейти к «примеру конфликта внутрикультурных подструктур» (с.15). В качестве такового примера используется конфликт между законами РФ и местными обычаями ряда республик, в том числе с их представлениями о браке. Но такой конфликт никак нельзя считать «внутрикультурным», поскольку речь идет о разных нормах, диктуемых исламом и светским законодательством. Ислам разрешает многоженство, светские законы его запрещают. Местные обычаи разрешают кровную месть, законодательство РФ ее запрещает. Тем самым, речь идет о разных культурных традициях, а вовсе не о единой культуре. Когда Ингушетия получила относительную автономию, ее президент Руслан Аушев разрешил в ней многоженство, что противоречило законодательству РФ. Но ингуши - это не русские.

Можно согласиться с началом итоговой дефиниции: «Культура представляет собой рационально устроенный организм...» (с. 21). Однако это противоречит названию первой главы, где речь шла об «эмоциональных началах источника права». Доброе пожелание «предвидеть возможные последствия нововведений с постоянной оглядкой на культуру нации» (с. 21) хорошо для Польши или Италии, где живет преимущественно одна нация, но не для РФ, где ингуш чаще всего имеет две жены, оленевод севера предлагает свою жену на ночь гостю в знак уважения, а современный русский вообще не хочет жениться, и его следует скорее не ограничивать в его аппетитах, а, напротив, поощрять к браку.

Второй параграф называется «Религиозные переживания как элемент восприятия правовых предписаний» (с. 22). Это весьма странно с позиций культурологии: и переживания, и восприятия относятся к психике, и их изучает психология. Вызывает сомнение и утверждение: «религия, а именно православие - неотъемлемая часть самого русского человека» (с. 22). В советское время по официальной статистике верующих среди русских было порядка 10%, по неофициальной - чуть более 20%. На таком же уровне или чуть ниже религиозность существует и в наши дни. Поэтому, очевидно, остальные 80% населения РФ, по логике диссертанта - не русские люди.

Затем приводится выдержка из конституции РФ о религиях. «Вот четыре предложения, отражающие в Основном законе Государства положение Церкви» (с. 22). Но в этих положениях ни слова не говорится ни о Церкви, ни о Мечети, ни о Синагоге, ни о Костеле или Кирхе.

Статистические сведения о числе верующих приводятся без необходимых комментариев. В советское время число реально верующих было занижено примерно вдовое, поскольку респондентам было выгодно считать себя атеистами. В наши дни выгодно считать себя верующими, поэтому число 46,9% - это примерно вдвое завышенная цифра. Когда при последнем опросе населения в графе «национальность» часть молодых людей назвала себя хоббитами, следует отдать должное их чувству юмора, но не включать эти статистические данные в сводки по национальному составу. То же самое и в статистике верующих. Всегда можно «для хохмы» назвать себя хлыстами, молоканами или трясунами-пятидесятниками.

Любопытна и цитата «В православной России Христианская Вера есть отличительная особенность нашей народности...» (с. 23). А что тогда утверждать о «мусульманской России», «католической России», «кришнаитской России», «языческой России», «атеистической России» и т.д.?  Диссертант цитирует протоиерея - а почему не муфтия, не талмудиста, не пресвитера? Россия - многоконфессиональное государство.

«В российской общественной жизни происходят, по меньшей мере, интересные процессы, связанные с Верой» (с. 24). А по большей мере? Скандальные? Сенсационные? Что же это за такие процессы? «Церковь возвращает себе былое значение, накопленное за долгие годы становления православия в нашей стране, и разрушенное в советское время» (с. 24). Что же тут, по меньшей мере, интересного? - Идет нормальный процесс восстановления разрушенного. Но возвращает себе значение православие, а не Церковь. Если под Церковью понимать определенную религиозную организацию, то советская власть ее не разрушила, а укрепила, вернув Церкви патриаршество, отнятое Петром Первым. А гонению подвергалась не Церковь как организация, а православие на всех уровнях - расстреливали священников, репрессировали верующих, разрушали храмы.

Выглядит неким мнимым глубокомыслием сопоставление прав: «В целом, церковное право и право гражданское - довольно схожие системы норм, то есть писаных и неписаных правил поведения людей» (с. 24). Но таковы любые отрасли права, и не только церковного, но и уголовного, семейного, международного и т.д. Везде имеются «довольно схожие системы норм» как плод многолетней деятельности юристов.

Весьма сомнителен вывод: «Для человека истинно верующего, пожалуй, единственно правильным будет обращение с повинной в государственные органы» (с. 26). Вера предусматривает общение с Богом, но не с милицией. Обращение в государственные органы предполагает человека законопослушного, но не обязательно верующего. Одно не вытекает из другого. Можно даже вспомнить, что РПЦ  выступила против вписывания избыточной информации о человеке в паспорт, а муфтий из Казани добился права вписывать на вкладыше в паспорт графу о национальности. Иными словами, религиозные установления могут входить и иногда входят в конфликт с нормами права, о чем говорилось в предыдущем параграфе.

«Статьи уголовного кодекса базируются на основных заповедях «не убий», «не укради» и т.д.» (с. 27). Очень спорное положение. Христианству всего 2005 лет, а, например, «закону 12 таблиц» Хаммурапи, изданному в 1750 году до н.э. - 3755 лет. Уголовный кодекс как совокупность правовых норм будет, пожалуй, постарше христианства с его заповедями и тем самым не может основываться на последних.

«Законодательство Российской Федерации не содержит ответственности за искусственное прерывание беременности» (с. 27). Здесь не говорится, в какое время. В сталинское время ответственность несли и врачи, и беременная женщина, и эта статья считалась одним из проявлений тоталитарного строя, поэтому ее упразднили. В тех странах, где аборт официально запрещен, велик процент женской смертности от подпольных абортов, которые по причинам конспирации часто происходят в антисанитарных условиях. Кроме того, не учитываются моральные муки женщины, которая должна выбирать между позором при рождении незаконного ребенка (а часто незаконнорожденный лишался при этом многих гражданских прав) и наказанием при совершении аборта. Взвесив все «за» и «против», большинство стран мира законодательно разрешило аборты как меньшее зло. Судя по подборке текстов против абортов, диссертант склоняется к их законодательному запрещению, однако данные симпатии не доказываются каким-либо материалом, кроме Библии.

На с. 29 диссертант уже вводит мельком понятие правового нигилизма, усматривая его причину в «различии между системами прав Церковного и государственного». Получается, что 80% населения, не имеющих никакого отношения к РПЦ, не соблюдают нормы права именно потому, что гражданское право не разбавлено церковным. Мягко говоря, это ненаучно. В светском государстве и законы должны быть светскими. Кроме того, развивая логику диссертанта последовательно, в таком случае к Церковному праву нужно добавить шариат, законы Торы и т.д., поскольку РФ является страной многих конфессий. Шариат, например, предусматривает сухой закон. Но попытка приблизиться к нему во времена М.С. Горбачева привела к производству самогона, к травле населения различными суррогатами спирта, сильно ударив по экономике. Таким образом, предложения диссертанта являются призывом вновь наступить на те грабли, на которые либо мы, либо другие страны уже наступали.

Дальнейший материал плодотворного сотрудничества государственных и церковных юристов в нормотворчестве интересен в плане юридическом, но вряд ли обогащает чисто культурный аспект проблемы. Ведь в результате этой деятельности не возникают какие-то новые формы юридических актов, что представило бы несомненный интерес для культурологии, а появилось, например, «постановление городского суда города Приозерска»  (с. 31) - стандартный юридический документ. То же самое можно сказать и о Федеральном законе об обороте земель сельхоз назначения. Опять происходит подмена проблем культурологии проблемами других наук.

На с. 32 речь идет о том, что законодатель «показывает свое отношение к религии и осознает место религиозных переживаний в мировоззрении граждан государства». Опять речь идет об отношениях между людьми, то есть о социологии, но никак не о культурологии.

В целом первая глава производит впечатление заготовки, где отдельные фрагменты еще не согласованы друг с другом, а диссертант постоянно перескакивает с проблем культурологии на проблемы социологии, иногда - психологии, не различая, что есть культура, что есть психика людей, а что - социум. Религиозные пристрастия диссертанта с точки зрения юриспруденции весьма сомнительны и отдают средневековьем.

Глава вторая посвящена философско-культурологической интерпретации категории правового нигилизма. На с. 38 возникает проблема: «что такое право в действии и как применяются его нормы». Опять возникает вопрос, насколько эта проблема имеет отношение к культурологии. Возьмем аналогию: создание новых станков, новых технологических операций является несомненным вкладом в культуру, но сама по себе работа этих станков и технологических линий изучается уже экономической наукой, а никак не культурологией. И когда мы изучаем роман в стихах  «Евгений Онегин», мы поднимаем свой культурный уровень. А когда мы начинаем выяснять, какую роль он оказал на определенные группы населения, и занимаемся опросом, мы занимаемся прикладной социологией. Поэтому применение норм права - это область социологии права. Хотя, возможно, это важно для выяснения причин правового нигилизма, следует прямо оговорить, что диссертант вынужденно пользуется данными другой науки.

Согласившись в целом с пониманием диссертантом нигилизма (хотя переходы от одного абзаца к другому иногда очень неожиданны), остается неясным позиция диссертанта по поводу правового нигилизма, как в «буржуазных странах», так и  в СССР. Приведя цитату из БСЭ, диссертант никак ее не комментирует. Действительно, с одной стороны диссертант утверждает, что праву в зарубежных странах придавалось весьма серьезное значение. Но существовал ли там правовой нигилизм? Или БСЭ утверждает неправду? А как быть с СССР? Существовал ли правовой нигилизм при И.В. Сталине?  Полагаю, что при Сталине никакого правового нигилизма быть не могло, иначе нигилист подвергся бы репрессиям. Даже в день голосования значительная часть населения приходила на избирательные участки к шести часам утра, а к полудню обычно успевали проголосовать 90% избирателей. Всего же явка составляла 98-99%. С этой точки зрения явка буржуазных избирателей в 45-50% уже могла рассматриваться как уклонение от выполнения гражданского долга большей части населения, то есть как проявление правового нигилизма, так что БСЭ права. Но диссертант этот отрезок истории игнорирует, а сразу переходит к 90-м годам ХХ века. А зря. Иначе стало бы ясно, что по мере демократизации общества, по мере снижения требовательности со стороны государства к каждому его гражданину, сам гражданин начинает все хуже выполнять свой гражданский долг. Но это - опять отношения между людьми, то есть социология. Так что отмечаю здесь помимо выхода в смежную дисциплину еще и небрежность в рассмотрении причин.

Невнимательность оформления проявляется, в частности, и в сносках. На с. 44 в сноске 33 написаны слова: «Мат конфер». Что это? Мат конферансье?

Отмечу также, что ссылки на те или иные работы возникают спонтанно. Например, на с. 43 написано: «по мнению В.А. Туманова...». Но кто такой Туманов? Теоретик права, научный сотрудник института права РАН, или опытный юрист, или, например, простой любитель сочинения статей на юридические темы? Почему с его мнением необходимо считаться? Между тем, судя по цитате из этого исследователя, где он считает, что «правовой нигилизм не всегда обусловлен низким общекультурным и образовательным уровнем», до уровня теоретика он не дотягивает. Ведь на низком культурном и образовательном уровне человек каких-то правовых норм не понимает, а большинство других просто не знает. Так что здесь мы имеем дело не с правовым нигилизмом, (то есть с сознательным противодействием праву), а с правовым невежеством. Вряд ли теоретик не в состоянии отличить одно от другого. Приводя эту цитату как определение правового нигилизма, диссертант с данным положением молчаливо соглашается. Более того, на следующей странице «неосведомленность» выделяется в особый тип «легистского нигилизма». На самом деле никакого нигилизма тут нет - перед нами чистое невежество.

С точки зрения культурологии это прекрасный повод напомнить о двух типах культурологических понятий: правовое невежество может быть понято как субкультура социальных низов, тогда как правовой нигилизм - как контркультура средних и высших слоев общества. Однако диссертантом эта возможность заговорить языком культурологии упущена. Да и вообще собственное мнение диссертанта здесь отсутствует.

Весьма странно выглядит словосочетание «социологический нигилизм» (с. 45), как если бы он имел отношение к науке социологии. На самом деле диссертант имеет в виду социальный нигилизм. Но, как выясняется из сноски, это имел в виду даже не диссертант, а «Драма российского закона под редакцией В.П. Казимирчук». Это уже звучит анекдотично. Диссертант просто раскавычивает цитаты из неизвестно чьей статьи, и полагает, что тем самым проблема решена.

По всей видимости, анонимная «драма российского закона» дает неверное понимание и собственно правового нигилизма, определяя его как «отсутствие в массовом сознании представлений о том, что нормативное регулирование общественных отношений должно осуществляться исходя из признания свободы и формального равенства их участников...». То есть и здесь нигилизм трактуется как невежество.

Но ничего этого диссертант не замечает. Напротив, подводя итог этой чисто публицистической статье («Драма российского закона»), диссертант пишет: «таким образом, сущность правового нигилизма - в общем негативно-отрицательном (а что, бывает негативно-положительное?), неуважительном отношении к праву...». Хочется воскликнуть: побойтесь Бога, в приведенных цитатах речь шла о незнании, непонимании, недооценке - откуда же взялось неуважение? О нем речь не шла! А заканчивается фраза еще круче: «Речь идет о невостребованности права обществом» (с. 46). Вот тебе и на! Да какой же это нигилизм?

Итак, диссертант не различает трех совершенно различных позиций: 1. Когда вещь не нужна (невостребованность права). 2. Когда она нужна, но о ее существовании не известно (правовое невежество). 3. Когда она нужна, и о ее существовании известно, но от нее отказываются по иным причинам (правовой нигилизм). Замечу, что речь идет не о каких-то посторонних вещах, но о самой сути диссертации. Отсюда - постоянная путаница одного с другим и третьим.

То же самое можно утверждать и о противоположном явлении - правовом идеализме, означающем переоценку права. «Оба эти явления питаются одними корнями - юридическим невежеством...» (с. 46). В данном предложении невежество прямым текстом отождествлено как с нигилизмом, так и с идеализмом. Но это в корне неверно! Базаров как герой Тургенева вовсе не был невеждой - он знал поэзию (по крайней мере, изучал ее в школе), но не видел в ней никакого прока! Правовой идеализм в нашей стране тоже существует, ибо наши ревнители так называемого «правового государства» весьма идеализируют применение права в нынешних европейских государствах. Но невеждами в области права их назвать никак нельзя. Однако и здесь данные мысли диссертанту не принадлежат - они взяты напрокат из статьи Н.И. Матузова. Кто такой Матузов - тоже неясно.

«Бессилие законов порождает тот же нигилизм» (с. 47). Опять неясно, что имеется в виду под «бессилием законов». Скажем, убийцу взяли под стражу и предъявили обвинение. За убийство по закону положена высшая мера наказания. Но в ходе следствия убийству отпустили, а уголовное дело прекратили. Можно ли тут говорить о «бессилии закона»? Нет, ибо до суда дело не дошло, и закон применен не был. Здесь речь должна идти не о бессилии закона, а о коррупции в правоохранительных органах. И нигилизм здесь проявляется у населения не к законодательству, а к милиции, куда не хотят обращаться за помощью потерпевшие и где не хотят фигурировать в деле свидетели. Но это нельзя определять как «правовой нигилизм».

Констатировав, что одновременно существует правовой нигилизм и правовой идеализм, диссертант предлагает «прийти к балансу данных явлений» (с. 48). Иными словами, с правовой контркультурой бороться не следует, а необходимо увеличивать число либо идеалистов, либо нигилистов, чтобы уравновесить число приверженцев противоположных взглядов. Прелестное решение!  Только как его выполнить?

В целом вторая глава выдержана в духе юриспруденции и демонстрирует непонимание диссертантом центрального понятия - правового нигилизма, который сводится либо к правовому невежеству, либо вообще к невостребованности законов. Своих мыслей диссертант практически не высказывает, а цитирует достаточно слабые статьи юридической публицистики.

Третья глава посвящена типологии мировоззренческой трансформации общественного сознания (с. 50). Такое название слишком широко. Диссертант нигде не обсуждал проблему общественного сознания в его полном объеме, равно как и проблемы мировоззрения и трансформации, так что данная глава не опирается на предшествующее рассмотрение. Возникает подозрение, что на самом деле исследуется изменение гораздо более узкой сферы духовной культуры - отношения людей к праву. Но почему-то так глава не называется.

В первом параграфе ставится практически невыполнимая задача - рассмотреть историю государства Российского от времен его образования до 1917 года с точки зрения правового нигилизма с учетом отсутствия соответствующих источников в период ранней истории. Диссертант стоит на наивной точке зрения, что если по периоду языческой Руси источников на сегодня не сохранилось, то их никогда и не было. Так и говорится: «до появления писаных источников древнерусского права довольно трудно рассуждать об отношении к нему русичей» (с. 50). Иными словами, тысячелетия наши предки якобы жили в глухом правовом лесу. Остается загадкой, как это они не передрались друг с другом, а все-таки выжили.

Разумеется, с принятием христианства все кардинально переменилось. «Именно от христианства идут основные понятия о дозволенном и недозволенном, о правомерном и неправомерном поведении» (с. 51). Получается, что в языческой религии таких понятий не было, и люди совершенно не представляли себе, что разрешено, а что нет. Этот миф о якобы аморальном и бесправном язычестве очень напоминает представление Феклуши, героини пьесы А.Н. Островского «Гроза», которая считала, что поскольку в Турции живет царь-салтан (искаженный титул «султан») Махнут (искаженное имя Мухаммед), нехристь, то и суд в Турции неправедный, и обвиняемые так и говорят: «суди меня, судья неправедный». О том, что в исламе законы гораздо строже и детализированнее, чем в христианстве, подобные наивные люди даже не догадываются. Для них всё, что не христианство - область полного морального и юридического произвола. Равным образом люди, профессионально не занимающиеся историей славянского язычества не подозревают, что система прав и обязанностей в язычестве была более тонкой и более детализированной, чем в христианстве.

Затем опять идет ссылка на В.А. Туманова, который не приводит ни одного конкретного примера, но зато дает общее рассуждение: «Нигилизм - естественное следствие способов правления, которым пользовалось русское самодержавие, многовекового крепостничества, лишавшего массу людей правосубъектности, репрессивного законодательства, несовершенства правосудия» (с. 52). В целом наблюдение верное, но лишь для последних веков русской истории, и для меньшей части русского населения: беглых крестьян, озверевших помещиков (типа Салтычихи), нечистых на руку купцов, заговорщиков из разночинцев и т.д. Однако оно не опирается ни на один детальный пример.

Далее следует фраза, причиняющая мне почти физические страдания: «Вступив на путь самостоятельного исторического развития значительно позднее многих европейских народов, наши предки оказались в стороне от классических форм цивилизации, не испытали влияния античной культуры, в том числе и правовой. Римское право, ставшее основой, фундаментом европейской правовой культуры, было неведомо русским князьям» (с. 52-53). В данном случае я опираюсь даже не на собственные исследования, согласно которым ранний Рим говорил по-русски и очень считался и с Русью, и с ее скифским войском; и даже не на то, что помимо империи Карла Великого практически все остальные народы получили государственность значительно позже Киевской Руси, а это - общепризнанный факт. Римское право лишь называется «римским», но кодекс Юстиниана был принят в Византии уже после того, как исчезла Западная Римская империя. И проникновение римского права в юрисдикцию европейских государств - это длинная и драматичная история, растянувшаяся на все средневековье.

Словом, данная фраза - это следствие некого идеологического клише, к сожалению, существующего в публицистических работах, но она говорит о незнании диссертантом подлинной истории, как Руси, так и Западной Европы.

Далее идет изложение славянской мифологии - беглое, отрывочное, неточное, но, тем не менее, не карикатурное. И что же? Диссертант начинает опровергать сам себя. Оказывается, «в этот период невозможно говорить даже о «предправовом» нигилизме, неуважительном уважении к традиционным нормам регулирования жизни народа» (с. 55).  Иными словами, «традиционные нормы» существовали, и к ним относились уважительно. То есть не жили в глухом правовом лесу. Следовательно, правовой нигилизм приходит позже. А позже - это в период принятия христианства. Такова логика рассмотрения, вопреки пристрастиям диссертанта.

Позже следует пассаж по принципу «в огороде бузина, а в Киеве - дядька»: «каждый христианин обязан для спасения души исполнять «всякую правду»; великий князь в этой структуре был «правдой мира сего». Так возникли монастыри, а с ними - новый особый класс, монашество» (с. 56). Почему нельзя было молиться дома или в церкви, тут не объясняется. Диссертант также не знает, что и монастыри, и монашество было и у язычников, так что нового класса тут не возникло. К тому же, согласно марксизму, монахи - не класс, классом будет все духовенство. Словом, опять историческое невежество.

«Именно Церковь распространяла грамотность» (с. 56). Как показывают специальные исторические исследования, грамотность на Руси в языческий период была выше, чем в христианский, население умело читать и писать не только на кириллице, но и на рунице, а в христианский период руница была постепенно забыта.

«Византийское христианство, в отличие от, например, Римской католической Церкви, разрешало вести службы на языке того народа, который совершал богослужение. И это приближало религию к людям, делало ее частью культуры и жизни вообще. В десятом веке...» (с. 56). В десятом веке не было ни Римской, ни Византийской Церкви, разделение церквей приходится на середину следующего, одиннадцатого века. Поэтому во время принятия христианства на Руси христианская церковь была едина, и данный аргумент бьет мимо цели.

Рассуждения диссертанта на с. 57 направлены на доказательство пользы появившегося церковного суда. Напомню, что в Западной Европе церковный суд назывался «святой инквизицией»; деятельность инквизиции известна весьма хорошо, но, к сожалению, не с лучшей стороны.

«Принятие христианства положило резкую грань между новообращенной Русью и азиатским миром - языческим, позднее магометанским» (с. 57). Магомет жил в шестом веке, основные арабские завоевания и обращения завоеванных народов в ислам - в восьмом веке, христианизация Руси - в десятом веке. Диссертант показывает незнание хронологии.

«С появлением норм не от бога, а от власти (князей) оформляется и отношение русского народа к этим нормам. Все властные распоряжения оцениваются с точки зрения справедливости» (с. 58). Это странно. Князь Владимир официально ввел христианство; князья были не только заказчиками, но и ктиторами (спонсорами) строительства храмов, они же даровали храмам землю и освобождали ее от налогов. Они и почитались земными представителями бога, так что этого противопоставления земной власти и небесного бога просто не было. Напротив. Если ислам предписывает верующему совершать молитву (намаз) не менее пяти раз в день, то у христианства никаких специальных предписаний на этот счет нет: можно помолиться и раз в день, и раз в неделю, и раз в месяц. В исламе поститься следует до захода солнца, в христианстве длительность поста с точностью до часов не определяется. Именно христианство принесло размытие строгих религиозных предписаний.

Затем следует цитата из некого Н. Корытько. Кто он такой, чтобы считаться с его взглядами, неясно. Неясно также, насколько понятие «крепостной» применимо к положениям «Русской Правды».

На с. 59  в начале абзаца речь идет о периоде феодальной раздробленности, а выводы делаются о «царе-батюшке», то есть о периоде после Ивана Грозного. Опять несоблюдение закона тождества.

На с. 60 диссертант цитирует положение о том, что царская власть на Руси носила ярко выраженный сакральный характер и уподоблялась власти божьей. Почему то же самое диссертант не считал возможным отнести к власти великокняжеской на с. 58, неясно. Диссертант противоречит сам себе.

«Регламентация русской социальной и политической жизни в форме закона, написанного на бумаге, не обладает характером культурной заданности», отмечает диссертант (с. 60). С этим можно было бы согласиться, если бы был указан исторический период, к которому относится это утверждение, и если бы были проанализированы причины такого явления.

В качестве примера несоблюдения крестьянами правовых норм приводится XVII век; а начало цитаты объясняет ситуацию: «Разбежавшееся в Смутные годы крестьянство...» (с. 62). Действительно, в Смутное время, когда действовали разные государственные институты, и существовал конфликт права, или, напротив, отсутствие в некоторых регионах правовых инстанций, говорить о полноценно действующем Русском государстве весьма сложно. Пример нетипичен.

Вторая часть параграфа производит более светлое впечатление. Тут уже есть ссылки на конкретные источники, персоналии, факты. Эта часть более доказательна.

Второй параграф посвящен специфике нравственно-правового сознания в период Великой Отечественной войны. Тут совершенно непонятно, почему выпущен (в заглавии) период с 1917 по 1941 год, тем более что об этом периоде речь идет в тексте параграфа.

Революционное право диссертант рассматривает как «беспрецедентный нигилизм» (с. 70). Это не соответствует пониманию диссертантом нигилизма во второй главе, где нигилизм отождествлялся с невежеством или невостребованностью права. Нельзя подвести революционный нигилизм и ни под одну рубрику, рассмотренную на с. 45. Трудно согласиться и с тем, что данный нигилизм «беспрецедентен», поскольку переход от язычества к христианству (равно как и переход от патриархально-монархической идеологии к марксизму-ленинизму) тоже был связан не только со сменой идеологии, но и правовых норм. Таким образом, нигилизм, связанный со сменой господствующей идеологии, диссертантом в теоретическом плане не проработан. «Беспрецедентным» он оказывается именно в плане внезапного появления в данной диссертации.

«Теперь уже не исполнялись законы, издаваемые не ненавистными господами, а самими рабочими и крестьянами» (с. 71). Фраза двусмысленная: она верна применительно к периоду гражданской войны, но совершенно ложна по отношению к 30-м годам. Однако гражданская война - это опять период смуты. Пример нетипичен.

«То, что появилось в Росси после 1917 года под названием «конституций», «основных законов», «кодексов» и «уложений», в очень малой степени предполагалось к исполнению. Это была юридическая декорация, ширма» (с. 72). С этим можно согласиться, но это - полуправда. Существовали нормы «законов революции», партийной дисциплины и «телефонного права». Они были неписаны, как законы Венецианской республики, теоретически осмысленные Макиавелли. Но они исполнялись очень точно. И если Вышинскому, тому самому человеку, который до революции издал указ об аресте В.И. Ленина, было дано партийное поручение по разоблачению троцкистов, он его выполнил очень четко. Троцкисты на судебном процессе открыто признавались в преступлениях и просили прощения.

«Только на территориях новых республик (например, Прибалтика) были сохранены некоторые формы частной собственности» (с. 72-73) пишет диссертант, характеризую 30-е годы. Но в 30-е годы Прибалтика в состав СССР не входила; она вошла по соглашению с Германией только в 1940 году.

«Речь шла о ликвидации СССР как цивилизации» (с. 74), пишет диссертант о 1941 годе. Но в предыдущем тексте говорилось иное - об отсталости Руси, об отсутствии института права, как у цивилизованных стран, о «варварских» татаро-монгольских обычаях, усвоенных русскими. Следовательно, дореволюционная Россия - это не цивилизация. А СССР - уже цивилизация. С конституцией в виде ширмы. Диссертант противоречит сам себе.

Сложная история культурного строительства в годы советской власти в диссертации показана односторонне. Если в советских учебниках этот период показан только как положительное явление, например, ликвидация безграмотности населения, массовое строительство кинотеатров, появление массовой песни, то диссертант приводит цитаты о том, что культура этого времени - это деятельность средневековых сект сатанистов и дьяволопоклонников (с. 75).  Этой констатации противоречит текст на следующей странице: «Программные положения КПСС предопределили появление значительных достижений в литературе, искусстве, художественном творчестве». Речь идет о предвоенной ситуации, когда никакой КПСС не было, а существовала ВКП(б). Опять демонстрация незнания исторических реалий.

«Это было столкновение цивилизаций с крайним напряжением их сил, организованных тоталитарными государствами» (с. 77). Еще одно подтверждение того, что диссертант видит переход от варварства к цивилизации только через тоталитаризм.

«Организация ведения войны стала основной функцией советского государства... Ведущая роль регулятора общественных отношений с первых дней войны была отдана наиболее действенному и проверенному годами механизму - праву, законам, как ядра сферы культуры» (с. 78).  В действительности можно было говорить только о некотором расширении законодательства, но не об отмене «телефонного права» или секретных распоряжений. Строгости, когда-то относившиеся только к поведению коммунистов, распространились и на рядовых членов общества «по законам военного времени». Так, за опоздание на работу свыше 20 минут предполагалось возбуждение уголовного дела с последующим отбыванием наказания в тюрьме. Вряд ли поборники правовых отношений придут в восхищение от такого «проверенного годами механизма».

И опять непонятно, почему право - это ядро культуры.

Затем приводятся конкретные факты укрепления внешнего правопорядка в период Великой Отечественной войны. Этот часть диссертации более или менее удачна.

Третий параграф называется «Явление правового нигилизма в социокультурной сфере российского общества на современном этапе» (с. 91). С этим названием вполне можно согласиться. А идущая далее цитата принадлежит не неизвестному В. Федорову, а «директору Центра политической конъюнктуры». Это тоже приятно отметить.

Однако, приведя статистику о большом количестве правовых актов в наши дни, диссертант забывает, что мы живем тоже в смутное время, в переходный период между советской властью и властью новой социальной реальности, которая пока четко не определена (это еще не капитализм, но уже и не социализм). Естественно, что изменение всего корпуса нормативных актов требует определенного времени.

Однако в данном разделе у диссертанта можно отметить прямо противоположный недостаток - за обилием примеров непонятно, существует ли в наши дни «правовой нигилизм». Ведь если закон непонятен, то он как бы не существует для исполнителя. Иными словами, непонятный закон - это низкая культура не исполнителя, а творца закона. Говорить о сознательном намерении не исполнять закон здесь не приходится - его хотят исполнить, но не получается.

Список литературы грешит двумя дефектами. Во-первых, ссылка на Конституцию РФ не имеет года издания. Но ведь Российская Федерация существовала и в составе СССР, так что ее конституция менялась неоднократно. О какой Конституции идет речь?

Во-вторых, нет ни одного названия на иностранных языках. Возникает впечатление, что диссертант не знаком с работами зарубежных авторов. Этим, вероятно, объясняется то, что проблема правового нигилизма рассматривается исключительно как российская.

В целом возникает такое представление. Более или менее проработаны (хотя без расстановки акцентов) третий и отчасти второй параграф третьей главы. Уже первый параграф третьей главы «провисает», не будучи теоретически обоснованным в предыдущих главах. Так что третья глава требует некоторой доработки.

Что же касается первой и второй глав, то они написаны не только наспех, имея нестыкующийся текст, случайные цитаты, а главное, непонимание основной проблемы диссертации. Эти две главы требуют коренной переработки. В таком виде диссертацию представлять к защите нельзя. Мне было бы стыдно, если бы моя аспирантка подала такой текст.

В.А. Чудинов

07.10.2005