В.А.Чудинов

Другие уровни языка. Диахроническая фонология, пожалуй, является наиболее развитой и красивой подсистемой сравнительного языкознания. Если же рассмотреть диахроническую лексикологию, которая имеет не меньше прав на включение в сравнительное языкознание, чем диахроническая фонология, то мы придём к менее красивой картине. Здесь не вполне понятны законы развития лексем, развития как за счет обогащения или обеднения морфемами, так и за счет табуирования и создания эвфемизмов, а также за счёт вытеснения собственных слов заимствованиями.  И, естественно, объяснений тут гораздо меньше, чем в фонологии. А если перейти к следующему уровню языка, исторической фразеологии, то тут выявленных закономерностей еще меньше.

«Историческая фразеология - одна из самых неразработанных областей знаний теории устойчивых сочетаний. Методы научной фразеологии лишь начинают вырабатываться. Ценители и знатоки народной мудрости В.И.Даль, И.М.Снегирёв, В.В.Виноградов и многие другие накопили богатый материал и множество глубоких наблюдений, открывающих путь к истокам фразеологизмов» (sobolevo.net/projects/egorova_rus.doc).

Но тогда что же получается? Основной лексический фонд языка со временем меняется, а фонологическая эволюция слова может быть прослежена только на период существования слова от его возникновения, например, в качестве эвфемизма, до его исчезновения за счет табуирования или вытеснения новым модным словом собственного языка или заимствованием из чужого языка. Наиболее короткоживущими являются слова того или иного жаргона (молодёжного, профессионального, конфессионального). Затем идут обычные слова, существование которых может исчисляться тысячелетиями. Наконец, могут существовать слова-долгожители. Слова первой группы часто не успевают подвергнуться изменениям в рамках диахронической фонологии, исчезая быстрее этих изменений. Слова второй группы наиболее ярко демонстрируют указанные изменения, но в пределах своего срока существования. Что же касается слов-долгожителей, то на них должны сказаться законы воздействия не только тех эпох, над которыми вели наблюдение лингвисты, но и предшествующих эпох, выходящих за рамки наблюдения. Таким образом, ТЕОРИЯ диахронической фонологии приводит нам пример звуковых изменений, применимый к очень короткому историческому отрезку. На остальных отрезках времени - это ГИПОТЕЗА.

Но к какому именно историческому отрезку? Скорость движения очереди определяется не самым подвижным, а самым медлительным ее членом. Отрезок времени, на котором действуют предполагаемые фонетические законы, которые подтверждаются текстами, следует датировать не самыми древними, а самыми недавними из найденных образцов письма. Так что если считать, что романские языки являются наследниками латинского языка, а теорией следует считать проверку гипотезы диахронической фонологии для ВСЕХ языков этой языковой семьи, то охват по времени следует распространить лишь на тот период, когда возникли письменные документы самого молодого из данных языков, включая румынский, ретороманские (фриульский, ладинский, романшский) и даже каталанский.

Увы! При таком подходе тысячелетия, на которые претендует данная теория, сжимаются до одного десятка столетий, а иногда и до более короткого периода. А если принять во внимание хронологические сдвиги в историографии, открытые Ньютоном, Морозовым и Фоменко, то и эти датировки сжимаются, как шагреневая кожа. Иначе говоря, диахроническая фонология как теория (то есть как наука) охватывает всего несколько близлежащих столетий развития языков, тогда как гипотеза (то есть как преднаука) она претендует примерно на три тысячелетия. Что же касается ностратической (бореальной) гипотезы, то она, вероятно, хочет распространить своё влияние на 6-8 тысячелетий. Если посчитать, что человек разумный (то есть человек, говорящей на праязыке) существует не менее 3 миллионов лет, то последняя тысяча лет - это 0, 033%. Иначе говоря, диахроническая фонология подтверждена по протяженности менее чем на одну десятую долю процента!  

Подведем итоги: Диахроническая фонология, в быту называемая сравнительно-историческим языкознанием, представляет собой фонологическую гипотезу, которая на 0, 033% является наукой эмпирического уровня, то есть, неполной наукой, преднаукой, а на 99,96% остаётся непроверенной гипотезой.

Верификация диахронической фонологии. Для проверки гипотезы нужна верификация. «Верификация - проверка, проверяемость, способ подтверждения, проверка с помощью доказательств каких-либо теоретических положений, алгоритмов, программ и процедур путем их сопоставления с опытными (эталонными или эмпирическими) данными, алгоритмами и программами. Принцип верификации был выдвинут Венским кружком» (Википедия). Там же можно встретить и такие определения: «Гипотеза - недоказанное фальсифицируемое правдоподобное утверждение на основе ряда подтверждающих её наблюдений или суждений, понятий, постулатов (в науке). Гипотезы, основанные на ложных суждениях, неправильных понятиях, постулатах, составляют псевдонауку». «Теория - объяснение с предоставлением доказательств максимальной степени (см. Наука)». «Верификация или эмпирическое подтверждение является основным критерием научности знания».

Казалось бы, проверить гипотезы диахронической фонологии достаточно просто: реконструировать несколько слов общеиндоевропейского или ностратического языка по законам этой самой фонологии, связать их по предполагаемым правилам грамматики и синтаксиса, получить текст, а затем сравнить с теми текстами, которые можно прочитать на артефактах, ежегодно выкапываемых из земли археологией. Именно так и поступил Август Шлейхер (1821-1848), который написал на реконструированном языке басню.

Позже специалисты по сравнительному языкознанию признали этот опыт создания текста на праязыке ошибочным, а Википедия удостоила статью о Шлейхере таким нелестным отзывом: «Большой любитель ботаники, которой он занимался не только как отличный практик-садовод, но и научно (микроскопические препараты его могли сделать честь профессиональному ботанику), Шлейхер относил и языкознание к естественным наукам, считая язык таким же организмом, каким, например, является растение или животное, и под влиянием Геккеля переносил в науку о языке тогда только что возникшую теорию происхождения видов Дарвина целиком. Ботанические вкусы Шлейхера сказались и в его желании систематизировать, уложить живое разнообразие языка в немногие и, нужно сознаться, довольно деревянные рубрики. Догматизм, известная механичность и педантизм, несомненно, были присущи уму Шлейхера и наложили свой отпечаток и на его естественноисторический способ понимания языка, отчасти парализовав положительные достоинства этого последнего».

Ладно, если опыт Шлейхера был неудачным, то, возможно, кто-то из более крупных лингвистов сделал нечто более удачное? О таких более поздних примерах мне ничего не известно. Реконструируются только отдельные слова, но не целые фразы. Так что материал для полноценной научной верификации пока отсутствует. Имеется лишь подготовительная стадия создания такого материала. Понятно, что для более, чем двухвекового существования данной отрасли лингвистики это - весьма скромный результат.

Однако, как выяснилось, нахождение артефактов с древними древних текстами лежит вне поля лингвистики. Этим занимается другая наука, но входящая не в лингвистические, а в исторические дисциплины - археология. Сама по себе она лишь поставляет современным исследователям артефакты. А для обнаружения на артефактах надписей, для констатации наличия на них письменных знаков, для определения типа и вида письма, а также выявления на артефакте символов и рисунков, наконец, для чтения и интерпретации надписи, имеется наука на стыке археологии и лингвистики - эпиграфика.

Археология когда-то была вспомогательной исторической дисциплиной, поэтому ее данные не всегда принимаются историографией и лингвистикой. А уж эпиграфика, тесно связанная с ней, вообще только в последнее время робко заявляет о себе как о полноценной науке, но пока ее никто из лингвистов таковой не признаёт.

Понятие эпиграфики. Википедия ее характеризует так: «Эпигра́фика (от др.-греч. ἐπιγραφή -надпись) -вспомогательная историческая дисциплина (прикладная историческая и филологическая дисциплина), изучающая содержание и формы надписей на твёрдых материалах (камне, керамике, металле и пр.) и классифицирующая их в соответствии с их временным и культурным контекстом. Изучением древнего письма, сделанного преимущественно чернилами, занимается отдельная дисциплина палеография».

Получается, что верификацией занимаются не специалисты в области сравнительного языкознания, то есть, не специалисты по диахронической фонологии, а эпиграфисты. В этом заключается большой резон, поскольку степень объективности при этом повышается - ведь оценку дают представители другой профессии.

При этом эпиграфисты в силу сложившейся традиции, являются сотрудниками Института отечественной истории, а не Института русского языка, не Института общего языкознания, и не Института славяноведения. Причём на штатных должностях в последние десятилетия, насколько я знаю, находились А.А. Медынцева и Е.А. Мельникова. Из них читала русские надписи на артефактах А.А. Медынцева, которая владела  глаголицей [1], была экспертом, опровергшим существование протоглаголицы на развалинах Круглой церкви в Болгарии [2], а затем разбиралась с уровнем грамотности в Древней Руси [3]. Естественно, что о каждой из монографий у меня сложилось собственное мнение, весьма нелестное по поводу первой, но достаточно высокое по поводу второй [4]. Хотя и там были претензии. Лично мы знакомы не были, однако когда А.А. Медынцева хотела приработать в одном из частных вузов и позвонила заведующему кафедрой о возможности трудоустройства, таковым в то время оказался я. Узнав это, она прекратила разговор и более попыток не возобновляла.

Другая эпиграфистка, тоже доктор исторических наук, Е.А. Мельникова, специализировалась на чтении скандинавских надписей на территории России, то есть текстов, написанных германскими рунами. А поскольку таковых не находилось, она взялась за чтение текстов, написанных руницей [5]. В содружестве с белорусской эпиграфисткой Л.В. Дучиц она попыталась прочитать памятники слоговой письменности как памятники письменности буквенной с совершенно другим чтением отчасти похожих знаков. Естественно, результат оказался отрицательным. Тем не менее, неверная гипотеза о германских рунах ей показалась весьма привлекательной, и, накопив отдельные чтения, она со временем издала пухлую монографию о германском чтении (с результатом «увы, чтение невозможно») множества русских надписей на древних германских диалектах (а это уже фальсификация чистой воды) [6]. В отличие от Медынцевой Мельникову я знал со школы, и она с ее мужем бывала у меня дома, а моя семья - у нее. Поэтому, когда я разобрался с руницей в начале 90-х годов, я приехал к ней домой и познакомил ее с этой слоговой письменностью. Но она, посчитав меня дилетантом, даже в процессе разговора отбросила всякую мысль о существовании слоговой письменности. Сыграло свою роль предубеждение сотрудника НИИ РАН против вузовского профессора, несмотря на уважительные личные отношения. Тогда меня это удивило, но теперь я понимаю, что ничего другого и быть не могло. Понятно, что я постарался рассмотреть ее творчество сначала без сильных выводов, поскольку руница была только недавно дешифрована и с ней еще далеко не все эпиграфисты могли ознакомиться через официальные каналы, затронув, в частности ее дешифровку с помощью руницы граффити на восточных монетах [7], дав в качества названия статьи ее реплику по поводу руницы [8]. Но позже, когда слово «руница» вошло в научный оборот, а никакой реакции с признанием неверного чтения текстов как германских с ее стороны не последовало (а с помощью руницы и по-русски тексты читались великолепно), я написал статью уже в тех терминах методологии науки, которых подобная дешифровка заслуживала - перед нами фальсификация исторических источников.

Таково было моё первое знакомство со «специалистами», докторами исторических наук. Обе женщины выполняли заказы РАН по чтению надписей на артефактах, недавно найденных археологами. А как объяснил мне в своё время один мой знакомый методолог науки, тоже сотрудник НИИ РАН, любая Академия наук в любой стране - это нечто вроде Министерства обороны, но в научной области. Там имеются, как в армии, начальники и исполнители. Указание начальства - это приказ для подчинённого. Если в Институте Российской истории начальство исповедовало норманизм, следовательно, эпиграфисты во что бы то ни стало, должны были найти скандинавские памятники на нашей территории. И именно поэтому в отдел, занимающейся русской эпиграфикой, пригласили эпиграфиста-скандинависта. (На первый взгляд это так же странно, как пригласить туда арабиста или специалиста по языку суахили, но у руководства были свои цели). И ничего другого, кроме как искать и находить нечто для выполнения данной задачи, она не должна была делать. Словом, ей платили деньги и давали степени и звания за подвиг, аналогичный подвигу Александра Матросова: закрыть своим телом амбразуру с вражеской огневой точкой. И она эту задачу выполнила: нашла русскую руницу, выдала ее за германские руны, по причине чего и не смогла прочитать ни одной надписи, но само намерение прочитать на древнем германском языке выдала за научное доказательство пребывания древних германцев на нашей территории. Блестяще!

Но когда Институт возглавил Андрей Николаевич Сахаров, антинорманист (1993-2010), ей пришлось из Института уйти. Научный ветер поменялся, а флюгер смог показывать только одно направление ветра.

Понятно, что не один я заметил безумные приказы начальства и гибель научного авторитета подчиненного, в данном случае неглупой женщины с солидным научным стажем. Безумству храбрых поём мы песню! Однако перед нами - не просто пример загубленной репутации - перед нами пример дискредитации профессии эпиграфиста!

В кулуарах Института археологии РАН мне рассказывали, что дореволюционная археология Российской империи была одной из лучших в мире, (Макаренко, Спицын, Городцов, Веселовский, Самоквасов, Болсуновский), однако после революции они объективно стали противниками советской власти, поскольку всей своей деятельностью подчеркивали историческую значимость Российской империи. А новая историографическая доктрина советской власти гласила, что Российская империя была страной угнетателей, тюрьмой народов, стонущих под гнётом помещиков, капиталистов и иных эксплуататоров. Поэтому археологи прошлого не ужились с советской властью, а пришедшие «от сохи» новые исследователи очень уступали старшему поколению. Так говорили шепотом старожилы этого НИИ - но теперь научные пигмеи первых лет советской власти были их начальниками и задавали тон советской археологической науки.

Теперь надо было доказать, что Россия прошлого - страна отсталая, некультурная и неграмотная. Но когда, например, Борис Александрович Рыбаков задумал опубликовать, в духе времени, монографию «Ремесло древней Руси» (естественно, следовало прославлять ремесленников в первую очередь, и крестьян во вторую, но не князей, и не духовенство с их монастырскими книгами и церковными школами), то выяснилось, что оно находилось на очень высоком уровне, чего заранее предположить было нельзя. За эту очень толстую книгу он сначала, пока она была его диссертацией, получил докторскую степень (1942), а затем, после публикации (1948), Сталинскую премию (1949). Имелся там и раздел о письменности, где ряд надписей на пряслицах Рыбаков прочитал сам.

Вообще говоря, в довоенной и послевоенной археологической науке СССР было принято, что надписи на артефактах читает сам археолог (при условии, что  она сделана по-русски). Отчасти это понятно: археолог первым соприкасается с только что найденным древним артефактом и, так сказать, реализует свой право первой брачной ночи. Однако археолог как эпиграфист хорош только для двух вещей: для констатации самого наличия надписи, и для атрибуции типа письменности. И то, и другое - только для того, чтобы либо посылать, либо не посылать надпись эпиграфисту, а если посылать, то специалисту по определенному языку.

Однако, скорее всего, специальность эпиграфиста в то время предусмотрена не была, так что сами археологи вынуждены были читать надписи в меру своего понимания. Если учесть, что эпиграфике в те дни не придавалось большого значения (это была всего лишь одна из многих вспомогательных дисциплин), а у археолога имелось огромное число задач (бюджет экспедиции, размещение сотрудников на раскопе, описание и паспортизация находок, сохранность артефактов, соблюдение техники безопасности и правил проживания в экспедиции и масса других, вплоть до атрибуции и датирования артефактов),  времени на эпиграфические изыски не оставалось. С современной точки зрения зрелого эпиграфиста, чтения Арциховского или Рыбакова в ряде случаев оставляют желать лучшего. Так, Арциховский очень рассердился, когда на Новгородской грамоте № 444 увидел знаки руницы; он решил, что перед нами - «проба пера», бессмысленные черточки. Если сравнить этот вывод с выводом Городцова, который предположил, что перед нами находится образец новой, слоговой или словесной письменности, или Самоквасова, который также узрел на обломке кости литеры иного письма, то можно сказать, что анализ этих текстов археологом Арциховским был произведён на «троечку». «Слона-то» он и не приметил!

Возможно, археологи находились под влиянием статьи Рыбакова [10], где он, анализируя лигатуры надписей руницей, посчитал их «знаками собственности» (тамгами), существовавшими на уровне первобытного строя. Впрочем, и это было в духе времени: чем ниже находилась Русь в древности, тем значительнее был ее культурный взлёт в годы советской власти. Однако при нашей личной встрече он, в отличие от Мельниковой, отнёсся к русскому слоговому письму с большим уважением (видимо, он вспомнил многие его знаки на тех артефактах, которые сам держал в руках) и даже попросил написать его фамилию руницей. Это был факт позднего, но несомненного признания ее человеком, который в тот момент уже не обладал никакими полномочиями, а наша встреча  имела характер неофициальной.

На этих примерах я показал, что эпиграфика до определенного времени являлась просто неким орудием «доказательства» определенных научных гипотез в рамках тех или иных социальных или научных заказов. От нее, вообще говоря, требовалось довольно мало: просто прочитать надпись, чтобы понять, что написано. А если не удастся прочитать, то хотя бы атрибутировать, каким видом письма написано. - И это всё!