В.А.Чудинов

Еще больше условностей возникает при описании мертвых языков или предшществующих фаз развития живых. Что значит «современный русский язык»? Относится ли к нему язык середины XIX в., когда вместо «это» писали «ето», или язык начала того же века, когда вместо «это» писали «се», а вместо «научный» - «сциентифический», или язык Ломоносова и Тредьяковского, когда слово «зал» имело форму среднего рода, «зало», слово «убиватель» означало «убийцу», слова «чувствительные корпускулы» означали «материальные частицы», а выражение «вокабулам новым по алфавиту» означало «словарь новых слов»? По сути дела, свободное чтение неподготовленным читателем произведений XVIII в. невозможно, так что хотя эпоха Просвещения во всех странах несомненно относится к Новому времени и вроде бы современна, для русского языка это не так. Еще больше вопросов вызывает понятие «древнерусского языка». До нас реально дошли произведения X-XII вв., что, по всем историческим канонам считается средневековьем, причем даже не ранним, а поздним. Но средневековью предшествует античность (I тысячелетие до н.э. -V в. н.э.), а античности - древность. Тем самым, по историческим правилам под «древнерусским языком» следует иметь в виду язык II тысячелетия до н.э. и более ранний, но никоим образом не позднесредневековый русский. Но и внутри самого «древнерусского» языка есть масса условностей, привнесенных исследователями, которые судят о нем по очень небольшому числу текстов, а также с позиции современных языков. В качестве примера последнего приведем рассуждения А.А. Зализняка. «Слово «диалект» в нормальном случае предполагает вопрос: какого языка? Коль скоро средство общения восточных славян XI-XIV вв. мы именуем древнерусским языком, древненовгородский диалект, разумеется, выступает как диалект древнерусского языка. Следует учитывать, однако, что такие названия, как древнерусский язык, древнечешский язык и т.д., отражают в первую очередь взгляд со стороны современных языков (русского, чешского и т.д.). Самостоятельность современного русского языка несомненна, отсюда кажущаяся очевидность того, что древняя фаза развития того же объекта должна именоваться древнерусским языком. Ситуация выглядит несколько иначе, если взглянуть на нее не из современности, а с позиции людей, например, IX-XI вв. Как уже многократно отмечалось исследователями, языковые различия между всеми славянскими племенами, скажем, в XI в. с чисто синхронической точки зрения никоим образом не выходят по своему масштабу за рамки междиалектных различий, существующих внутри любого современного языка. Взаимное понимание между всеми славянами в это время еще не составляло особых трудностей. С этой точки зрения мы вправе говорить еще и в XI в. о познем праславянском языке и его диалектах» [203, с. 5]. Тем самым, древненовгородский диалект является диалектом не древнерусского, а позднего праславянского, или, точнее, позднесредневекового праславянского. Отсюда легко видеть, что понятие «древнерусского языка», на которое ссылался Реформатский, есть некоторая условность, объект которой еще весьма нечетко выявлен исследователями. Реальность этого объекта будет выявлена только после многовековых усилий лингвистов. По сути дела, различие между диалектом и языком, между современностью и древностью на наш взгляд, не лингвистиеское, а культурологическое и даже до некоторой степени политическое. Если народ стремится к политическому единству, то даже при весьма условном понимании одного диалекта другим население будет говорить об «общенациональном языке». Если же народ хочет разойтись по территориальным квартирам, то различий даже между особенностями московского и петербургского произношения будет вполне достаточно для того, чтобы говорить о московском и петербургском языках. Точно так же «современным» можно назвать язык и данного десятилетия, и данного века, и нескольких веков. Ничего похожнго нет в отношении речи: слова либо сказаны, либо не сказаны, и тут не возникает вопроса, существуют они или нет. Из этого краткого рассмотрения мы можем сделать вывод о том, что вообще говоря, вывод о статусе языка или диалекта делает не столько лингвист, сколько культуролог. Ему и решать, на каком языке или диалекте удобнее говорить населению и что из них делать языком делопроизводства. А посему понимание языка выходит за рамки только языкознания. Впрочем, тут нет ничего парадоксального, ибо хотя физика изучает природу, понятие природы исследует ве-таки не физика, а философия.

Мы лишь хотели показать, что понятие «языка» является много менее конкретным, чем понятие «речи». Отталкиваясь от слова для обозначения анатомического органа, лингвисты придали понятию «язык» расширительное значение, которое наполняется тем или иным смыслом в зависимости от лингвистической школы. Придавать ему статус первичной «реальности», на наш взгляд, означает вставать на очень сложный и вряд ли правильный путь исследования. В этом смысле понимание А.А. Реформатского уступает современному, например, предлагаемому «Лингвистической энциклопедией». «Термин «язык» имеет по крайней мере два взаимосвязанных значения: 1) язык вообще как определенный класс знаковых систем; 2) конкретный, так называемый этнический или «идиоэтнический», язык - некоторая реально существующая знаковая система, используемая в некотором социуме в некоторое время и в некотором пространстве» [204, с. 604]. Так что первый смысл у Реформатского отсутствует полностью - а ведь это наиболее абстрактный смысл; что же касается второго, то, на наш взгляд, привязка ко времени и пространству предполагает конкретизацию понятия этнического языка, то есть является третьим приближением - у Реформатского отсутствует географическая привязка и тем самым не вполне выявлен третий смысл.

Понятие речи. На наш взгляд, понятие речи много доступнее, ибо речь можно слышать или видеть, чего нельзя сказать о языке. Напротив, по А.А. Реформатскому «самое трудное определить, что такое речь. Прежде всего это не язык и не отдельный речевой акт. Мы говорим об устной и письменной речи, и это вполне правомерно, мы говорим о речи ребенка, школьника, о речи моложежи, о сценической речи, об орфоэпической речи, о прямой и косвенной речи, о деловой и художественной речи, о монологической и диалогической речи и т.д. Все это разные использования возможностей языка, отображения того или иного задания, это разные формы применения языка в различных ситуациях общения» [202, с. 43]. Разумеется, речь конкретнее языка, является частным случаем языка, и в то же время она состоит из многих речевых актов. Но это еще не определение речи, которое, по сути дела, Реформатским не дано. Лингвисты определяют речь так: «конкретное говорение, протекающее во времени и облеченное в хвуковую (включая внутреннее проговаривание) или письменную форму. Под речью понимают как сам процесс говорения (речевую деятльность), так и его результат (речевые произведения, фиксируемые памятью или письмом» [205, с. 414]. Это много точнее, хотя наряду с временной характеристикой следовало бы упомянуть и пространственную. Кстати, на наш взгляд, помимо речи устной и письменной существует и третий компонент - кинестетическая речь. Правда, кинесика понимается как «совокупность кинем-значимых жестов, мимических и пантомимических движений, входящих в коммуникацию в качестве невербальных компонентов» [206, с. 221]. Однако существует и вербальный компонент - жестовая речь или дактилология. «Движения рук (жесты) обозначают тут не сами явления окружающего мира ..., а буквы алфавитов национальных языков» [207, с. 9]. Изучает кинесику паралингвистика. Известно, что на юге Европы весьма развита жестикуляция, и существует анекдот о том, что итальянец со связанными руками не способен произнести публичную речь. Известно и то, что в обычной речи вместо слов «да», «нет», «там», «он» используются соответствующие движения головы или руки. Другое дело, что степень развития каждой из этих сосуществующих разновидностей речи весьма различна. Глухонемые в силу их физического недостатка заменяют устную речь кинестетической, однако они одновременно владеют и письменной, так что жестовая и устная речь находятся жруг к другу во многих отношениях ближе, чем к письменной речи. В каждой из них существует особая, эстетически приподнятая разновидность, когда длительное произнесение гласных звуков на определенный мотив переходит в пение, плавный переход от одних кинем к другим становится «говорящим» танцем (например, узбекский танец, имитирующий сбор хлопка), а определенным образом выстроенные графемы образуют орнамент или рисунок. Кроме того, каждая из речей может быть воспроизведена «про себя» как по памяти, та к плане воображения нового речевого акта. Тем самым область существования речи оказывается много шире, чем обычно подразумевают лингвисты. Более того, на определенных этапах исторического развития какая-то из этих форм существования языка продвигается вперед, тогда как другая оказывается довольно консервативной. Так, в английском языке на протяжении последних пятисот лет произношение изменилось очень сильно, тогда как графическая запись осталась старой, несинхронной изменениям. Поэтому именно в этом языке такое сильное несоответствие между написанием и произношением. Однако общей науки о речи до сих пор в лингвистике не существует, так что проблема взаимозаменяемости и взаимонезаменяемости разных форм речи, вообще говоря, разбросана по самым разным разделам языкознания. Условностью нам кажется и разное решение Реформатским проблем географического, возрастного и социального аспектов языков. Так, географически определенная форма языка понимается им «диалектом», и это верно, но почему-то диалекты соотносятся с языком. А вот возрастные и социальные диалекты соотносятся с речью, и причина этого не объясняется. Нам же это кажется просто некоторой традицией лингвистики без особо серьезной мотивировки.

О речи животных. «Можно ли считать, что «даром речи» наряду с человеком обладают и животные? Нет нельзя... Правда, у животных мы можем наблюдать некоторые случаи использования звуков для сообщения: это, например, звуковые сигналы, которыми мать созывает птенцов (утки, тетерки) или которыми самец-вожак предупреждает выводок или стадо об опасности (куропатки, горные бараны); животные могут также звуками выражать свои эмоции (гнев, страх, удовольствие). Однако все это - лишь биологические, рефлекторные явления, основанные частью на инстинктах (безусловные рефлексы), частью на опыте (условные рефлексы). Ни «слов», ни выражения «мыслей» здесь нет» [202, с. 19]. К сожалению, А.А. Реформатский здесь не оригинален, этой точки зрения придерживается большинство лингвистов. Увы, мы с этой позицией не согласны, ибо когда мы обращаемся к речевому акту человека на его родном языке, мы видим как раз картину условно-рефлекторной деятельности. Это особенно разительно при сравнении с речью новичка, обучающегося иностранному языку: там продумывается произнесение каждого слова - и речь получается медленной, неточной и по большей части неверной. Только когда чужой язык «войдет в печенки», то есть только тогда, когда процесс артикулирования в пределах целой фразы станет стойким навыком, можно говорить об овладении речью. И как раз здесь нет «ни слов, ни выражения мыслей» - потому-то так трудно припомнить свою речь, если разговор шел на общие темы. Ведь стандартное «речеговорение» - это просто одна из характеристик воспитанного человека, вовсе не связанная с передачей им собеседнику каких-то мыслей. И часто смысл речи решают как раз не слова, а интонация, так что в этом отношении слова хотя и присутствуют, но не передают общее намерение говорящего. В этом случае, следовательно, принципиальной разницы между речью человека и животного, на наш взгляд, нет. Чем больше освоена речь, тем, как это ни парадоксально, меньше в ней мыслей и меньше членения единого речевого потока на отдельные слова. Так что животные в этом смысле похожи как раз на овладевшего речью человека. Что же касается освоения речи, то и тут животные очень похожи на человека. «Некоторые характеристикипесни у зябликов, - пишет зоопсихолог Реми Шовен, - должны заучиваться на ранней стадии развития, когда сами птенцы еще не способны издать ни единого звука. По-видимому, с сентября они усваивают, что песня должна состоять из трех фраз и что они могут позволить себе украсить финал; сами же «фиоритуры» образуются только в результате соревнования между многими певцами. Врожденной является лишь самая общая основа песни - ее длительность, тенденция к усилению в начале и к ослаблению звука в конце, а также склонность кончать песню более высокой нотой» [7, с. 385]. Иными словами, птицы обучаются пению, подобно людям. Рефлексы тут соединяются с подражанием, с желанием усовершенствовать высказывание. Наконец, можно сказать и о весьма совершенном воспроизведении человеческой речи птицами. «Наиболее удивительных результатов достигают в этом отношении попугаи, хотя подражать голосу человека м огут и другие птицы. Лешли описал в 1913 г. амазонского попугая, который знал 150 слов и мог иногда с первого же раза,без предварительных попыток, очень правильно произнести новое слово. Но, может быть, самой одаренной в этом отношении оказалась священная майна (Gracula religiosa). Торп пишет, что по данным спектрографического анализа, фонетическая точность произношения гласных звуков у нее совершенно замечательна, хотя голосовой аппарат майны не имеет ничего общего с голосовым аппаратом позвоночных. Основной вопрос заключается в следующем? Ограничивается ли здесь дело простым подражанием, или птицы могут использовать эти голосовые сигналы в соответствии с обстоятельствами? Луканус (1935) описал попугая, который явно был способен на это, например, говорил «до свидания» именно тогда, когда готи уходили. Оказалось, что он был способен переносить смысл слов из частной ситуации еа более общую. Если это действительно так, то в данном случае мы имеем дело с зачатками настоящей речи» [208, с. 383]. Еще более сложной оказывается кинестетическая речь приматов. Как видим, никакой непроходимой пропасти между речью животных и человека нет, и лингвисты просто не в курсе того, что известно зоопсихологам.

Почему язык не относится к явлениям природы. Так А.А. Реформатский назвал первый параграф введения, пояснив далее, что тем самым выступает против позиции лингвистов XIX в., например, Шлейхера. Разделяя в целом эту позицию, мы полагаем, однако, что существуют природные предпосылки языка, и говорить о том, что, например, звуки животных лишены смысла, нельзя. Домашняя кошка своим мяуканием не только передает свои эмоции, но и просит ее покормить, открыть дверь или впустить в дом. Сказать о том, что тут нет смысла, значить сказать неправду. Точно так же трудно согласиться с Реформатским и по такому вопросу: «Известно, что от родителей-зулусов может произойти только негритенок, а от родителей-китайцев - только китайчонок, но значит ли это, что первый ребенок обязательно будет говорить по-зулусски, а второй - по китайски? Для решения этого вопроса проделаем второй, мысленный опыт: «переселим» новорожденного зулуса в Китай, а китайчонка - в Африку, к зулусам. Окажется, что зулус будет говорить по-китайски, а китаец - по-зулусски. И хотя своим внешним видомэти дети будут резко выделяться из окружающей их среды..., по языку они будут соверщенно одинаковы с окружающими их людьми» [202, с. 17]. Разумеется, результат будет таким, хотя Реформатский ничего не упоминает о том, насколько удобно будет китайцу говорить по-зулусски, а зулусу по-китайски. Для этого мысленный эксперимент оказывается слишком грубым методом. Можно провсти аналогию с обучением игре на фортепиано. Стремление сделать мелодию более выразительной приводит композиторов к появлению в партии каждой руки параллельных октав, а то и децим, что требует очень большой растяжки кисти, то есть расстояния между кончиком большого пальца и кончиком мизинца. Длинные пальцы могут быть от природы, и тогда говорят о том, что у данного исполнителя «пианистические руки». Но растяжку можно натренировать и при меньшей природной длины пальцев; эти тренировки должны быть тем дольше и усиленнее, чем меньше у исполнителя природной предрасположенности. То же самое и с артикуляцией: речь на чужом языке в течение 15-20 минут приводит учащегося к ощущению усталости тех групп мышц языка, гортани и губ, которые оказываются незадействованными для артикуляции звуков родного языка. Легко предположить, что устная речь на том или другом языке приспособилась именно к тому строению артикуляционного аппарата, который свойственен данной расе, а внутри нее - данному антропологическому типу. При наличии другого антропологического типа, а тем более другой расы приходится компенсировать отсутствие природной предрасположенности более длительной тренировкой, что, разумеется, не замечается ни самими детьми, ни их родителями, ни окружающими их людьми, но вполне может быть выявлено преподавателями в тонко поставленных экспериментах. В этом утверждении нет никакого расизма и, скажем, длинноногие африканцы частенько становятся победителями в соревнованиях по бегу, чего нельзя сказать о коротконогих азиатах. Это не означает, что азиаты не могут бегать быстро, но объясняет, почему от них трудно ожидать рекордов по бегу или интересных результатов при игре в футбол. Тем самым при прочих равных условиях зулус будет говорить по-китайски безукоризненно точно несколько позже и с немного большими усилиями, чем его приятели-китайцы.