В.А.Чудинов

Много позже, уже в 1982 году, Энговатова критиковал другой ученый – А.А. Молчанов. На сей раз речь шла о том, что он «поставил перед собой задачу прочитать в полустертой, неразборчивой надписи вокруг (на бронзовом брактеате из Тамани) характерную для русских княжеских булл ХI-XII вв. ... формулу типа «Господи, помози рабу своему» и имя «Кирилл», что и постарался выполнить с помощью всяческих палеографических натяжек. В результате у него получился следующий текст: «Помози ми, гсди, Кириллу». – Несостоятельность такого способа прочтения очевидна»³⁶. – Честно говоря, тут ничего не очевидно: ни одна натяжка не продемонстрирована; задача «прочитать в полустертой, неразборчивой надписи» хоть что-то выглядит вполне благородной (а зачем вообще нужна эпиграфика, как не для того, чтобы читать именно полустертые, неразборчивые надписи? Ведь предельно четкие и великолепно сохранившиеся тексты может прочитать и неспециалист!); а возможные упущения и натяжки, сделанные не по злому умыслу, вовсе не выглядят криминалом, поскольку их хватает и у самых опытных эпиграфистов. Например, Б.А. Рыбаков читал ничуть не лучше сохранившуюся надпись на черепке корчаги и даже произвел реконструкцию недостающих букв³⁷; и там он тоже усмотрел благопожелательную надпись. Однако А.А. Молчанов никогда бы не посмел написать в адрес Б.А. Рыбакова те же самые слова, которые прозвучали бы примерно так: «Б.А. Рыбаков поставил перед собой задачу прочитать в полустертой, неразборчивой надписи вокруг отверстия корчаги характерную для русских сосудов благопожелательную надпись типа «благодатная корчага». В результате у него получился текст БЛАГОДАТНЕЙША ПЛОНА КОРЧАГА СИЯ; несостоятельность такого способа прочтения очевидна». – Разумеется, такого не позволил бы себе никто: кому же в здравом уме придет в голову критиковать академика, директора Института археологии АН СССР? А умершего к тому моменту более 18 лет назад малоизвестного исследователя критиковать можно безнаказанно. И скорее всего, дело тут не в конкретном чтении надписи на таманском брактеате, а в том, что в 1960 г. Н.В. Энговатов попал в черный список «фальсификаторов».

Подвергся критике и третий «возмутитель спокойствия» – Н.А. Константинов. В.С. Драчук так отозвался о его исследованиях: « “Теория” происхождения глаголицы из причерноморских знаков римского времени была доведена до абсурда в статьях Н.А. Константинова... Не углубляясь в детали расшифровки знаков, отметим, что автор предположил не только весьма натянутое и искусственное их чтение, но и не заметил того простого факта, что даже в построении так называемых монограмм отсутствуют те твердые принципы их создания, которые, как правило, в них всегда соблюдались.

Большое значение для новых исследований причерноморских знаков первых веков новой эры имела специальная сессия АН СССР, посвященная истории Крыма. В основном докладе Б.А. Рыбаков решительно отвергнул выводы Н.А. Константинова о происхождении славянского письмаиз причерноморских знаков римского времени как бездоказательные. Одновременно были четко сформулированы дальнейшие задачи изучения знаков: их собирание, датировка, раскрытие смысле без увлечения случайными совпадениями начертаний»³⁸.

Подход Н.А. Константинова критиковали в СССР также В.А. Истрин и П.Н. Третьяков, а в ФРГ – Г.Гумбах³⁹. В.А. Истрин полагал: «Главный недостаток гипотезы В.А. Константинова в том, что она оставляет открытым вопрос, почему сарматы, а затем славяне заимствовали кипрское слоговое письмо, а не слоговое греческое. Ведь последнее было больше известно жителям Причерноморья и гораздо лучше передавало фонетику сарматской и славянской речи»⁴⁰. – Это замечание само по себе весьма интересно, и мы в нашем исследовании обязательно должны будем подробно объяснить эту странную приверженность славян к слоговому письму; однако, идея о слоговом письме у славян ряду лингвистов действительно могла показаться абсурдом. «Необходимо еще раз напомнить, – подчеркнул В.А. Истрин, – что слоговое, также как и логографическое письмо, непригодны для передачи славянских языков и уже по одному этому вряд ли могли бы развиться у славян»⁴¹.

Ирония истории заключалась в том, что славяне и, возможно, сарматы, пользовались слоговым письмом; допустимо и то, что какой-то вид письма попал к славянам через Причерноморье, хотя детали этого процесса и не совпадают с предположениями Н.А. Константинова; однако этот исследователь прав в главном, в установлении характера письменности, а неправы его критики, которые возражали ему весьма убедительно и логично, но все-таки скользили по поверхности.

Так обстоит дело в эпиграфике с попытками энтузиастов предложить новые пути для исследования древнейшей русской письменности в последние три десятилетия. Но, может быть, раньше было иначе?

Нет, раньше было то же самое. Вот статья Б.А. Рыбакова 1940 года. «При изучении древних знаков исследователей нередко увлекает старый, занимавший еще романтиков ХVIII века, веопрос о происхождении глаголицы, о славянских «чертах и резах», но в общем славянский археологический материал привлечен к решению этого вопроса недостаточно», – читаем мы тут. В качестве примера рассматриваются два исследователя начала века. – «Польский ученый Лецеевский «прочитал» надпись, применив к ней рунический алфавит, – Б.А. Рыбаков имеет в виду знаменитую Алекановскую надпись. – Получилось УМЕРШЕМУ МАЛУ СТАВИХ НУЖАЯ. Еще более анекдотично чтение надписи на камне, найденном на Днепре в земле радимичей (дер. Пневище бывшего Горицкого уезда), которое дает венский ученый Генрих Ванкель, «прочитавший» эти письмена так: ПАМЯТНИК ВААЛА. ЗДЕСЬ МЫ ЕГО ВЫДОЛБИЛИ»⁴².

К сожалению, о дешифровке Ванкеля трудно сказать что-либо определенное, так как в публикации о его попытках прочитать надпись и в одновременной публикации на ту же тему А.М. Дондукова приведены два варианта одной и той же надписи, настолько отличающихся между собой, слоно речь идет о двух различных текстах⁴³. Подлинник же камня с надписью не сохранился. Кроме того, напись была понята им как финикийская, что делает совет Б.А. Рыбакова насчет привлечения славянского материала несколько неуместным.

Что же касается такого выдающегося исследователя, каким был Ян Лечеевский, профессор Краковского университета, то следует заметить, что предложенный им вариант чтения Алекановской надписи был дан спустя всего лишь год после публикации сообщения о находке в.А. Городцовым, тогда как сам Б.А. Рыбаков ни в 1940 году, ни полвека спустя не предложил никакого иного чтения этой надписи. И если исходить из того, что надпись на сосуде действительно руническая, то лучше того, как это сделал Лечеевский, прочитать вряд ли возможно, так что упрекать его можно лишь за гипотезу о руническом характере надписи, но не за тот осмысленный результат, который при этом все-таки получился. Остается лишь посожалеть, что в его распоряжении было не так уж много славянских надписей из России, ибо некоторые знаки в его монографии о руническом письме он уже начал читать как слоги⁴⁴, и при большем массиве текстов рано или поздно обнаружил бы слоговой характер славянского письма.

Вместе с тем, слова «романтика» и «романтики» Б.А. Рыбаков использовал как бранные, как будто вопрос о древнейшем славянском письме к серьезной науке отношения не имеет. Да и вообще не понятно, почему романтический подход к истории славянской культуры следует изживать: в конце концов именно романтики были первыми, кто всерьез заинтересовался прошлым своего народа и стал записывать произведения устного народного творчества, собирать рукописи древних произведений и производить археологические раскопки. Так что без романтиков археология вряд ли получила бы такой широкий размах. Да и метод «социалистического реализма», в какой-то мере проникший и в советскую науку, как нас учили в школе, вырос не столько из критического реализма, порицавшего окружающую действительность, сколько из романтизма, зовущего читателя в неведомые дали. Изгонять из археологии романтику – задача неблагодарная: бескрылая наука взлететь уже не сможет!

Однако данная статья Б.А. Рыбакова, «Знаки собственности в княжеском хозяйстве Киевской Руси Х-ХII веков» носит отнюдь не случайный заголовок, а формулирует целую программу исследований, противостоящих «романтике». Основу ее составляет исследование знаков, которые будущий академик подразделяет на такие группы: 1) тамги целого рода, или одной семьи, или даже одного человека; 2) счетные знаки типа знаков на бирках; 3) системы знаков, напоминающие письмо и 4) клейма мастеров⁴⁵. Ясно, что письменность следует искать среди «знаков, напоминающих письмо», и столь же ясно, что число этих знаков будет существенно меньше (по репертуару), чем число тамг или клейм разных семей или мастеров. Следовательно, задача для эпиграфики формулируется так: изучение письменности надо отодвинуть на второй план, а на первый выдвинуть анализ знаков собственности, в частности, княжеских знаков Рюриковичей. Эта мысль понятна и здрава: выяснив семантику княжеских знаков, то есть, приписав каждый знак определенному историческому лицу, мы получаем основу для хронологической датировки изделия с таким знаком. Однако, блестяще решая прикладные проблемы археологии, исследование знаков собственности довольно мало дает для лингвистики. С точки зрения истории культуры различие знаков собственности и наличие развитой письменности совершенно неравноценны: знаки собственности существуют у большинства бесписьменных народов, тогда как письменность является несомненным признаком высокой степени развития духовной культуры. В этом, вероятно, можно видеть прекрасный пример того, что решение частных и неотложных проблем той или иной науки может осуществляться за счет отодвигания гораздо более важных проблем на задний план, а то и вообще на периферию данной научной дисциплины. Кроме того, как уже упоминалось выше, понятие «знак собственности» – гениальная находка для археологов, ибо любой короткий текст до 5-6 знаков (а таких – большинство) всегда можно объявить «знаком собственности».