В.А.Чудинов

Нужен ли для истории микроскоп?

В.А. Чудинов

К отрицательным отзывам на мои работы мне не привыкать, равно как и подробно рассматривать деятельность моих оппонентов. На этот раз я хотел бы процитировать небольшую заметку Вадима Эрлихмана, кандидата исторических наук, «Микроскопом по истории», опубликованную в майском номере журнала «Родина» за 2008 год. Заметку я буду излагать курсивом по частям, давая ответ на каждую часть.

«Учёным, сетующим на недостаток письменных источников о древней истории нашей страны, пора раз и навсегда позабыть об этой проблеме. Оказывается, таких источников вокруг нас не меньше, чем вирусов гриппа. Но найти их может лишь один человек - академик РАЕН Валерий Чудинов», - начинает историк свою статью. Как видим, статья начинает со лжи: мне известно пока порядка 10³ источников, тогда как мой оппонент сопоставляет их с количеством порядка не менее 10¹⁵ на кубический сантиметр. С другой стороны, имеется уже около десятка моих последователей, которые также могут читать надписи, хотя и медленнее и не столь полно. Иными словами, вместо реального исследователя и его реальных достижений автор предлагает некий изобретённый им фантом, который он и собирается критиковать. Это никак не характеризует Эрлихмана как честного и непредвзятого исследователя.

«Я помню все твои трещинки». Следующий разбор начинается со слов: Я ПОМНЮ ВСЕ ТВОИ ТРЕЩИНКИ. Он гласит: «Недоброжелатели Валерия Алексеевича, которых у него хватает, называют его дилетантом в области истории. Это верно лишь отчасти: родившийся в 1942 году Чудинов, хоть и окончил физфак МГУ, параллельно слушал лекции по литературе Древней Руси. От физики он плавно перешел к философии, стал доктором наук, много лет преподавал в Университете дружбы народов. В лихие девяностые вплотную занялся любимым делом - поиском и дешифровкой древнерусских надписей. Все, кто хоть немного знаком с этой темой, известно, что таких надписей довольно мало (около сотни), они кратки и порой нечитаемы. Такое положение выводило из себя начинающего эпиграфиста, и он начал бороться. Для начала прочитал все непонятные надписи при помощи остроумных, хоть и неприемлемых для традиционной науки методов. А потом начал находить новые - в таком количестве, о котором учёные и мечтать не могли. В одном из своих интервью он гордо рапортует: «Мною прочитано более 3000 древнерусских надписей». Тоже, мягко говоря, не совсем верно: я закончил 4 курса из 5 филологического факультета МГУ, что считается незаконченным высшим образованием. Это не называется «слушать лекции по литературе Древней Руси», хотя такие лекции я не только слушал, но и сдавал по ним зачёты и экзамены (равно как по латыни, немецкому языку, старославянскому языку, древнерусскому языку, русскому языку, зарубежной литературе, начиная с античности и т.д.). Что касается известных археологам надписей, то их действительно немного, хотя и побольше, чем сотня. Но именно это и заставляет задуматься: неужели примерно за 150 лет существования археологии, когда раскопки производятся ежегодно во многих регионах России, набралась такое смехотворно малое их количество? Когда я начинал свою эпиграфическую деятельность, это меня вовсе не выводило из себя, а заставило задуматься о методике работы археологов и эпиграфистов (в философии я много лет занимался именно методологией научного исследования). И я понял, в чём дело: надписью они считают не любую совокупность написанных знаков, а лишь то, что считается письменностью. Иными словами, существует научная конвенция, что именно считать надписью, и когда, например, киевский археолог С.А. Высоцкий обнаружил на куске стекла из Софии Киевской надпись руницей, он хитро обошел вопрос о ее природе, сказав, что надпись имеется, но где у нее начало, где конец, он, не будучи эпиграфистом, определить не может. На самом деле он опубликовал ее в правильном положении, однако она была сделана руницей, а таковая в списке разрешенных в науке письменностей не значилась. Но постулировать новую письменность у славян было категорически невозможно. Здесь мы подходим к сердцевине проблемы возражений со стороны академической науки.

Казалось бы, если обнаружена новая письменность, то нужно как можно быстрее застолбить своё открытие и навалиться всей творческой массой учёных на ее дешифровку. По крайней мере, так было и в XVIII, и в XIX веках. Но не в ХХ веке, что прекрасно понимал этот опытный исследователь. И вместо почётной роли первооткрывателя он выступил в никчёмном амплуа неумехи, который, оказывается, не знает, как расположить надпись, хотя он ее прекрасно видит. Этот случай я уже описывал в моих работах, равно как и другой, где заметку я назвал «KNO как факт или Новгородский семинар с оргвыводами». Там я продемонстрировал надпись на деревянной тарелке, которая была прочитана именно как KNO, хотя такого слова, в русском языке, как известно, нет. На самом деле, крестьянин, сделавший такую надпись руницей, чуть ошибся, и она должна была выглядеть как КИО с чтением КОРОВА, что, естественно, имеет смысл. Еще один пример: академик А.В. Арциховский, увидев на одной из берестяных грамот надпись руницей, предпочёл перевернуть ее вверх ногами и прочитать ИМЮН, что, естественно, по-русски никакого смысла не имеет. А руницей и двумя буквами кириллицы там было написано слово НАШЕЙ, что звучит совершенно по-русски, но выглядит как HАWИ. Таких примеров можно было бы привести достаточно много; их хватило на то, чтобы я издал две книги, «Руница и тайны археологии Руси» и «Тайные руны Древней Руси». Во всех таких случаях исследователи читали бог знает что, лишь бы не поднимать вопрос о новых, пока неведомых русской науке начертаниях.

Получается, что археологи и эпиграфисты на самом деле многократно натыкались на надписи, сделанные непонятными знаками, но объявить о том, что на Руси имелась новая  для них письменность, они не спешили. Почему? Разве на сегодня известны все виды древнего письма?

Вот тут я вынужден отойти в сторону и сообщить ряд сведений из методологии науки. Каждая наука развивается по своим законам до некоторых естественных пределов, и как только она до них доходит, она считает своё здание построенным, и уже не терпит никаких принципиальных новшеств, хотя и благосклонно смотрит на новые уточнения уже известного, понимая, что это прибавляет науке солидности. Так, например, ведущим методом решения математических задач в Древней Греции была геометрия, и с ее помошью можно было прекрасно решать уравнения первой, второй и третьей степени, которые в силу геометрического метода получили название уравнений линейных, квадратных и кубических. Об уравнениях четвертой степени в рамках геометрического метода было невозможно и помыслить, поскольку мы живём в трёхмерном геометрическом мире. И такой математика оставалась на протяжении примерно 17-18 веков - вполне сложившейся математической дисциплиной, к которой нельзя ничего добавить. И никто ничего нового и не добавлял.

Однако в XVII веке Рёне Декарт понял, что аналитическая запись вполне способна передать и линии, и поверхности, и тела. Он создал «аналитическую геометрию», которая, однако, признавалась далеко не всеми математиками, поскольку оперировала бесконечно малыми величинами. А теория бесконечно малых стала наукой только тогда, когда Коши и Вейерштрасс создали теорию пределов. Но это свершилось уже в XIX веке, так что говоря формально, почти два века учёные пользовались аналитическими выкладками не вполне законно. Тем не менее, в рамках аналитического метода можно было ставить вопросы и находить частичные ответы для уравнений четвертой, пятой и более высоких степеней. Иными словами, свершилась научная революция в математике, но она протекла относительно безболезненно по двум причинам: во-первых, древние греки, ревнители геометрического метода до нее не дожили, да и произошла она в Западной Европе, а не в Греции, и, во-вторых, начало Нового времени было периодом смелого пересмотра устоявшихся догм. Иными словами, Декарту позволили сделать такое открытие.

Более близкой к нашей теме научной революцией можно считать появление микробиологии. И Роберт Гук, и Антонии Левенгук попытались рассмотреть в микроскоп самые обыденные вещи. Первый - кожицу растений, второй - каплю воды из лужи. Первый открыл существование клеток, второй - наличие в воде подвижных животных: амёб, жгутиковых и инфузорий. Иными словами, первый из них стал основоположником цитологии, второй - протистологии. Но этот результат мы принимаем только потому, что прошло уже более двухсот лет, и все страсти улеглись потому, что со временем были изобретены различные хитрые приёмы, позволяющие сделать объекты более контрастными (например, окрашивание), и более крупными (переход к электронной микроскопии). И теперь, с высоты нашей науки, эти открытия кажутся само собой разумеющимися.

Но дело обстояло совсем иначе в их время. Всякий, кто глядел на микрообъекты в обычный микроскоп (напомню, что у первых микроскопов было полно разнообразнейших дефектов, и прежде всего - наличие сферической и хроматической аберрации), знает, что увидеть объект отчётливо - довольно сложная задача, так что если бы любой желающий оказался бы на месте Гука и Левенгука, он бы увидел там только туманные пятна в обрамлении цветной каймы.

Секрет Чудинова. А теперь послушает моего оппонента: «Секрет Чудинова прост, как всё гениальное. Он берёт для исследования не сами древние памятники, где теоретически могут отыскаться надписи, а их фотографии и зарисовки из книг, чаще всего с неважным качеством печати. Понятно, что камень, дерево или проржавевший от времени металл изобилуют трещинками, щербинками и отметинами, которые воображение академика легко превращает в буквы. Там, где эти буквы совсем уж не похожи на привычные, он объявляет их «русскими рунами» и читает как бог на душу положит - поворачивая в разные стороны, разделяя на части или, напротив, соединяя. При таком подходе отыскать древние письмена можно где угодно, хоть и очень маленькие, высотой в доли миллиметра». Представим себе на секунду того же Эрлихмана в качестве оппонента Левенгука, и несколько изменим его строки. Тогда мы получим такой текст: «Секрет Левенгука прост, как всё гениальное. Он берёт для исследования не сами капли воды, где теоретически могут отыскаться микроскопические животные, а грунт с их отпечатками и зарисовки таких же организмов из книг своих коллег, чаще всего с неважным качеством печати. Понятно, что грунт, кусочки дерева или проржавевший от времени металл изобилуют неоднородностями, трещинками, щербинками и отметинами, которые воображение Левенгука легко превращает в организмы. Там, где эти существа совсем уж не похожи на привычные, он объявляет их «жгутиковыми» и зарисовывает как бог на душу положит - поворачивая в разные стороны, разделяя на части или, напротив, соединяя. При таком подходе отыскать микроорганизмы можно где угодно, хоть и очень маленькие, высотой в доли миллиметра».

Напомню, что в эпиграфике до 30-х годов ХХ века применялись рисунки, сделанные от руки, которые сначала назывались «снимки», а затем - «прориси». И никто не жаловался на то, что это -  зарисовки из книг, чаще всего с неважным качеством печати. Замечу, что и сегодня никто из серьёзных учёных не критикует своих предшественников за то, что так они передавали внешний вид надписи. Более того, до сих пор такой способ передачи надписей не вышел их употребления. Так что критиковать меня за то, что позволено другим, но почему-то не позволено мне, кажется весьма странным. Далее, в книгах стали помещать сначала черно-белые фотографии, потом цветные, и такой способ передачи информации тоже никто не осуждает. Именно по фотографиям делаются теперь открытия в той же микробиологии или астрономии, ибо непосредственно в окуляры уже давно ни биологи, ни астрономы не смотрят. И даже более того, открытия делаются не по самим фотографиям, а по их изображениям на экранах монитора, чем занимаюсь и я, но применительно к истории. Стало быть рассматривание биологических или космических объектов с многократным увеличением вовсе не считается ударом микроскопом по биологии или по астрономии, но в истории якобы дело обстоит принципиально иначе. Иными словами, согласно Эрлихману, микроскопу в истории не место! Не отдаёт ли такая позиция просто научным ретроградством и обскурантизмом, желанием остановить научный прогресс в отдельно взятой науке, в данном случае, в историографии?