В.А.Чудинов

Чудо публикации. На этот раз самая короткая заметка в журнале “Русская мысль” действительно появилась, но почему-то не от моего имени, а от имени В. Г. Родионова (РОД). Статья под рубрикой “Тайная надпись на стене Ипатьевского дома” вышла с заглавием “Об отношении В.А. Чудинова к славянской слоговой (докириллической) письменности”. Иными словами, вместо четырех моих статей с соответствующей аргументацией появилась рецензия В.Г. Родионова, о которой я его не просил. Что ж, рецензия, как я мог убедиться по рецензиям журнала “Вопросы языкознания”, вещь полезная, она помогает понять и сильные, и слабые стороны не только рецензируемого автора, но и самого рецензента.

Статья начинается с истории наших отношений. Не думаю, что это так уж важно, однако, поскольку на этом строится часть критики в мой адрес, я процитирую данную рецензию целиком. «С доктором философии Чудиновым Валерием Алексеевичем (Москва) судьба свела меня на первом (как оказалось) его публичном выступлении по вопросам славянской слоговой письменности на семинаре в Доме Советской Армии (май 1994 года) в Москве». Действительно, это так; май 1994 года для меня был знаменательным тем, что в дни славянской письменности и культуры (21 мая) мой трехминутный репортаж о славянской слоговой письменности прозвучал по радио “Маяк”, а на семинаре я познакомился не только с В.Г. Родионовым, но и с археологом из Украины Ю.А. Шиловым. «Там Чудинов впервые поведал российской публике о своих достижениях в успешном, с его слов, чтении надписей на древних славянских памятниках и о готовящейся к печати его монографии под “научной” редакцией знаменитого московского ученого прохвоста Рыжкова Леонида Николаевича, “крестного отца” и руководителя Академии нового мышления”» (РОД, с. 104). Тут тоже все верно, но только на слове “прохвост” я споткнулся — такой лексики в научных рецензиях не бывает. Тем более – «знаменитого прохвоста». Дальше — больше: Л.Н. Рыжков вовсе не был руководителем данной академии, а лишь ее ученым секретарем. Что такое “крестный отец” общественной организации, занимавшейся посредническими услугами по реализации смелых инженерных и научных проектов, я не понял; но знаю, что “крестный отец” бывает у мафии. Судя по тому, что Академия нового мышления едва сводила концы с концами и не только не шиковала, но и часто помогала неимущим изобретателям, ее деятельность была крайне далека от мафиозной. Более всего меня озадачило другое: тот самый “ученый прохвост” был с одной стороны, научным редактором первой публикации Г.С. Гриневича в “Русской мысли” и его монографии, а с другой стороны, опубликовал свою статью именно у В.Г. Родионова в “Русской мысли” (РЫ1). Тогда, видимо, он еще не был ни “знаменитым ученым прохвостом”, ни “крестным отцом” Академии нового мышления. Значит, у В.Г. Родионова за неполные четыре года произошел какой-то непонятный сдвиг в оценке этого человека.

Продолжу цитирование, тем более что дальше обо мне идет интересное суждение. «Из полуторачасового доклада рассказчика (есть звуковая запись выступления) стало ясно следующее. Чудинов знает все публикации Гриневича Г.С., называет его пионером, — заметьте, — в области попыток чтения древних письмен и делает вывод о том, что у “любителя-самоучки” Гриневича Г.С. нет, якобы, почти ни одной правильной дешифровки (озвучивания) в опубликованных работах, а вот у него — академика, профессора философии Чудинова, все правильно и “строго научно” » (там же, с. 104). Что ж, и это в первом приближении верно, разве что В.Г. Родионов неверно понял мое утверждение насчет отсутствия у Г.С. Гриневича правильно прочитанных надписей, приняв его за утверждение о неверно озвученных слоговых знаках — там, действительно, есть верно определенные звуковые значения, но их меньшинство. А что касается пионерских попыток Г.С. Гриневича, то тут я выразился более точно: он был пионером в области слогового чтения, насколько я тогда знал. На самом деле я ему польстил, поскольку осенью 1994 года смог найти работу Н.А. Константинова (КОН, который и был первым, кто читал “приднепровские знаки” слоговым способом. А результат, что у одного, что у другого неприемлем, но если у Н.А. Константинова неверно прочитаны все слова целиком, то у Г.С. Гриневича часть надписей иногда прочитана верно. Мою работу в “Вопросах языкознания” отказались публиковать при наличии около 10% не неверных, а “сомнительных” надписей, то есть надписей неоднозначного чтения. Но подтекст критического выступления против меня В.Г. Родионова мне показался странным: оказывается, знать все публикации Г.С. Гриневича плохо! Я бы как раз не отказался, если бы тот же В.Г. Родионов знал все мои публикации хотя бы по теме славянской письменности, благо к этому моменту их было немного.

«Уже тогда мне стало ясно, что на московском научном небосклоне взошла очень “яркая звезда” жулика-авантюриста от философской и иной “науки”. Чудинов широко пользуется плодами своего предшественника (“Сводная таблица знаков праславянской письменности” Гриневича Г.С., 1991 год) и одновременно бессовестно порочит уже наработанное, проверенное Гриневичем, а себя выдает за истинного открывателя нового направления в славистике — славянской слоговой (докириллической) письменности и достигшего в чтении этого письма солидных, “строго научных” результатов» (там же, с. 104). Я читал и не верил своим глазам: у нас с В.Г. Родионовым были вполне нормальные отношения; не думаю, что он прикидывался заинтересованным лицом, когда предложил мне страницы своего журнала, что совпадало и с моими желаниями. Всегда интересно послушать, что говорят иные люди о слоговой письменности, и именно это побудило В.Г. Родионова заказать мне статьи. Любопытно, что вместо обсуждения четырех моих статей, отданных ему лично в руки, В.Г. Родионов предпочел сослаться на мое публичное выступление годовой давности, где обсуждение Г.С. Гриневича шло мельком, между делом, тогда как в моих статьях подробно рассматривалась каждая дешифровка Г.С. Гриневича. Полагаю, это был специально обдуманный шаг: ссылаться на общее устное выступление, где в дешифрованных с магнитофонное ленты записях что-то могло быть искажено, а не на специально написанные статьи, по которым возразить было нечего. Более того, во второй статье (ЧУ2) я как раз показываю свою методику дешифровки и свой силлабарий, так что если бы Родионов опубликовал ее, любому читателю стало бы ясно, что я не только не “пользуюсь плодами своего предшественника широко”, но не пользуюсь ими вообще, поскольку считаю их неверными. Жульничеством как раз было не публиковать статьи, а ссылаться на устное выступление, из которого тоже не было приведено ни одной точной цитаты. Так что если и имело место жульничество, то не с моей стороны. Что же касается авантюризма, то есть некого рискованного дела, которое в случае успеха может принести удачу, но чаще всего приносит один ущерб, то это обвинение мне тем более не понятно. В чем проявляется мой авантюризм? В том, что вместо негодной методики дешифровки я предлагаю верную, не читаю неславянские тексты и не выдаю “на гора” анекдотических чтений вроде НЕЧРЬНЬИ? Не является ли научным авантюризмом прямо противоположный метод — вычитывание славянского звучания из неславянских текстов? Так что если выражаться языком академика Ю.С. Степанова, в первом слое данного абзаца приведенные обвинения выглядят беспочвенными, а во втором слое весьма уместны в адрес как В.Г. Родионова (первое из них) и Г.С. Гриневича (второе). Но существует еще третий слой: такие выражения в научных дискуссиях неуместны, и если В.Г. Родионов их применил к моей особе (единственный случай конкретного обвинения в адрес конкретного лица за весь период существования журнала), то его на это вынудили чрезвычайные обстоятельства. А обстоятельства были таковы (и этот вопрос ребром поставил перед собой, видимо, сам В.Г. Родионов): либо Г.С. Гриневич, либо я, Чудинов. Но в Г.С. Гриневича было вложено много средств, я же пока был “попридержан”, но при отсутствии острастки готов был печатать одну статью за другой. Поэтому надо было вначале решить, на кого из нас делать ставку. И Родионов, долго колеблясь (почему и разговор его со мной был не таким, какой обычно ведут, желая сделать собеседнику внезапный удар), ее сделал на Г.С. Гриневича. Но в таком случае меня следовало опорочить так, чтобы не только мне, но и всякому иному, покушавшемуся на “наследие Гриневича” (как если бы оно кому-то было нужно) неповадно было!

«Уже тогда мне стало ясно, что эта “звезда” (с неукротимой энергией, достойной лучшего применения) способна, в угоду своим честолюбивым амбициям, извратить главное в открытии Гриневичем (1991) слоговой письменности — извратить и опорочить его “сводную таблицу”, то есть фонетические значения знакам слоговой письменности» (там же, с. 104). Это уже что-то новенькое! Оказывается, не Е.М. Эпштейн (ЭПШ) предположил слоговой характер письма и не сам Г.С. Гриневич (раздел “Две попытки”) писал о своих предшественниках (ГРМ); оказывается, по В.Г. Родионову, именно Г.С. Гриневич “открыл” слоговую письменность (у других народов она известна много столетий), и именно в 1991 году, а не в 1984, когда он давал интервью О. Плахотной (ПЛА). И, оказывается, очищение силлабария от неславянских чтений и пополнение его славянскими — это “извращение” и “опорочивание” “Сводной таблицы” Гриневича! Чьи “честолюбивые амбиции” в данном случае буквально выпирают наружу? Разумеется, как Г.С. Гриневича, на которого не пожелали сослаться (хотя он сам предложил свои таблицы любому желающему!), так и самого В.Г. Родионова, который поставил на службу Г.С. Гриневичу весь свой журнал, сотворив себе кумира, а после моих статей репутация кумира оказалась подмоченной. Отсюда — ярость издателя.